Глава четырнадцатая. Жертвоприношение Авраама.

Бог есть, но он не всемогущ.
Бог есть, но к нам он равнодушен.
Нежгите свеч, не стройте кущ:
Он обещание нарушил.

   Дина быстро оправилась от родов и, оттеснив всех от сына, занялась им сама. Кормила, купала, пеленала, укачивала ночами, никому не давая  приблизиться к колыбели. Меня нехотя допускала посмотреть. Красное сморщенное создание, обнажающее в крике малюсенькие беззубые десны, вызывало у меня острую жалость. Я непонятным образом чувствовал, что самому младенцу роды дались не легче, чем матери, что он сбит с толку, оглушен и ослеплен этим новым миром и вдобавок всего боится. Очень хотелось успокоить его, унять этот дикий страх, как когда-то удалось с его матерью (Боже, как давно это было!) Но я боялся, что мои неловкие движения и недостаточно нежный тон только испугают его, и даже не пытался взять его на руки. Кроме того, жена бы этого не одобрила. Кажется, она и меня ревновала к нему тоже.
   Но пережитое в ночь родов продолжало преследовать меня. Это было просто глупо - ведь сама пострадавшая ни на что не жаловалась, да и кричала она тогда, как обмолвилась раз моя мать, гораздо меньше, чем могла бы. И если допустить такую дикую мысль, чтобы подойти и спросить ее сейчас - в перерыве между двумя кормлениями - очень ли было больно, она, уверен, посмотрела бы с недоумением и ответила что-нибудь вроде "Да я уже обо всем забыла."
   Так за кого, собственно, мог я пенять? Неужто за себя самого?
   А ведь мне приходилось по-прежнему являться по утрам в ешиву и внушать своей дюжине учеников любовь к Тому, кто в страшную ночь не ответил на мои мольбы, не облегчил ее страданий и даже не разделил их между нами, раз уж мы оба приняли равное участие в выполнении Его заповеди "плодитесь и размножайтесь". Я чувствовал себя, пожалуй, так, как если бы на моих глазах истязали кого-то другого за мои собственные преступления, да еще не велели роптать на это.
   Так прошло несколько месяцев. Я стал рассеянным и злым, и самое скверное - начал видеть во всем вокруг подтверждение своим мыслям. Люди стали казаться мне сплошь лицемерами, говорящими вовсе не то, что чувствуют, - либо стадом баранов, стреноженных веревками из шкуры их же убитых собратьев. Несколько раз в разговоре с отцом с моего языка срывалось такое, что он только морщился, как от боли, и страдальчески глядел на меня, не говоря ни слова. Я, разумеется, тут же раскаивался, догонял его и умолял простить, а потом все повторялось. Я чувствовал, что попросту срываю на нем свой гнев, и это ужасало, но я не мог остановиться. А тут еще по Городу разнеслась весть об очередном костре на площади в Мадриде - наш единоверец, разоблаченный Святой инквизицией и не пожелавший отречься от Господа своего. Господь не отплатил ему той же монетой - и допустил сожжение. В день казни жертве исполнилось семнадцать лет.
   Это стало для меня последней каплей. И прежде задумчивый, теперь я часто застывал посреди урока, прервав чтение, и погружался в свои мысли, пока кто-нибудь из мальчиков почтительным вопросом не возвращал меня к реальности. Мои ученики любили меня за веселость, снисходительность и хорошо подвешенный язык; этим, видимо, и объясняется тот факт, что они до последнего скрывали мое состояние от начальства.
   В тот день я рассказывал им о жертвоприношении Авраамовом.
   Никогда еще каждое слово не давалось мне так мучительно, как будто приходилось проталкивать через горло тлеющие угольки. Дойдя же до сцены, где старый отец по слову Господа воздевает нож над горлом связанного сына, я попросту замолчал, потому что не мог говорить дальше. Махнув рукой, я развернулся и вышел вон.
   Назавтра меня пригласил к себе равви Гур. Как ни глупо это звучит, но я все-таки был рад, что говорить со мной решил именно он - кажется, единственный человек, чей авторитет в вопросах веры еще оставался для меня незыблемым. Я понимал, что ничего хорошего меня не ждет - и все-таки был почти спокоен, когда снова  вошел в знакомую комнату, поклонился и сел - на то же самое место.
   - Здравствуй, Исаак Бромберг, - тем же бесстрастным голосом приветствовал меня мой тезка, - а на сей раз здорова ли и благополучна твоя семья?
   Последние слова прозвучали по-новому, и я вздрогнул.
   - Благодарю, равви, - ответил я очень тихо, - все здоровы.
   - Жертвоприношение Авраамово, - как бы продолжая прерванную беседу, сказал равви Гур, - да, это очень трудный урок. В свое время он и мне дался нелегко. Да, да, - не смотри на меня так! Я такой же человек, как ты, и тоже был молод. Я и теперь считаю, что это ужасно, если отец приносит свое дитя в жертву... Пусть даже с самыми благими намерениями. Долгожданное дитя, у которого впереди вся жизнь. Чем ты оправдаешься перед ним?
   - Ничем, равви, - ответил я, - ничем.
   - Осудить деяние Авраамово имеет право лишь тот, кто сам поступил иначе, - заключил он, вставая, - а теперь возвращайся в свой дом и подумай над моими словами, Исаак Бромберг.
   Но мне не пришлось воспользоваться его советом, потому что до дома я так и не дошел - меня взяли по дороге.
   
Продолжение следует.

Отредактировано Айзик Бромберг (2007-09-04 20:24:14)

Глава шестнадцатая. Мешок с финиками.

   Когда я встретил эту женщину второй раз в жизни, это чуть не стоило мне сердечного приступа. А ведь первая встреча, случившаяся примерно тремя месяцами ранее, оказалась куда как неплоха...
   ... Дни проходили за днями, не принося ничего нового. Я не сомневался, что мой надзиратель навеки вычеркнул меня из памяти, и теперь я был для него всего лишь одним из многих существ, которым он дважды в день разносил еду, заставлял убирать камеру или изредка использовал для хозяйственных нужд. Такие люди, как Деметриос, ничего не делают наполовину - они этого просто не умеют. Оставалось только смириться.
   Я понимал, что теперь никто меня не защитит, если лотерея тюремной жизни выбросит на поверхность мой номер, но пока меня не трогали. Как ни странно, это мало заботило - я опять погрузился в апатию. Как теперь стало ясно, наши лаконичные беседы, иногда скрашивавшие мое одиночество, были мне дороже, чем относительная безопасность, даруемая его покровительством. Так прошло довольно много времени - я почти не следил за его ходом. Видимо, я превратился в опытного заключенного, который отличается от новичка тем, что никуда не торопится, ибо знает, что торопиться ему некуда.
   Вдруг в один особенно знойный день, когда солнце безжалостно било прямо в окно, а стены раскалились, явился незнакомый пожилой турок. Я сидел, забившись в самый темный угол, полуголый и мокрый от пота, и слизывал с губ соленые капли. Его появление, несомненно, спасло меня от теплового удара, и я с радостью отправился с надзирателем во внутренний двор, перебирать припасы в кладовой. Я даже не особенно рассчитывал чем-нибудь поживиться - в такую жару мне обычно не лезло в горло ничего, кроме воды.
   Кладовая встретила нас духотой и вонью гниющих плодов, но по крайней мере здесь было чем дышать.  Мы вытащили из стопки несколько старых камышовых корзин и принялись за дело. Требовалось отделить, так сказать, зерна от плевел, то есть совсем испорченные финики и инжир от еще пригодных к еде.
   Старика звали Азизом. Он выглядел неуверенно - явно еще не осмотрелся в этих стенах и даже не научился рявкать на заключенных, но я уже знал, что это вопрос недели. За время отсидки перед моими глазами прошло несколько таких новичков, и все освоили новую роль на удивление быстро. Вот к понижению привыкать больнее... Но я отвлекся.
   Я все ждал, когда он сообразит, что работа наравне со мной ниже его ранга, и ждать пришлось недолго. Сам я ничего говорить не спешил, потому что уже не был тем нетерпеливым дурачком, которым попал сюда около года назад.  Задавать вопросы и вообще заговаривать первым - прерогатива начальства, этому меня тут научили быстро.
   Итак, скоро Азиз вспомнил, что он теперь важная персона. Сделав вид, что просто показывал мне, как нужно работать, он отряхнул руки и с достоинством удалился, дав мне прощальное наставление и ткнув для порядка кулаком между лопаток. Я остался один.
   Первым делом, разумеется, я сделал то, что делает любой раб по уходе хозяина : повалился на мешки и отдыхал минут десять. Потом, решив чересчур не наглеть, встал и хорошенько огляделся. Раз уж выпал такой случай, глупо им не воспользоваться. Уготованное мне судьбой развлечение было не бог весть каким заманчивым, но учитывая, что я уже месяц не покидал камеру...
   Гнилые и полугнилые плоды, рассортированные мной по корзинам, не особенно привлекали. Я быстро исследовал кладовую вдоль и поперек. Она оказалась очень большой, что неудивительно при таком крупном хозяйстве. Пахнущая плесенью задняя стена терялась в темноте, а ближе ко входу рядами громоздились корзины, мешки и ящики. Все они были запечатаны. Так, здесь мне определенно делать нечего...
   А вот развязанный и наполовину пустой мешок с отличными сушеными финиками казался вполне достойным внимания. Он лежал в глубине помещения, в тени, и даже войди сюда кто-нибудь, он не сразу меня увидит...
   Я и не подозревал, насколько окажусь прав. Не успел я запустить руку в мешок, как в дверях показалась расплывчатая от слепящего солнца фигура.
   Женская.
- Рыжий! Эй, где ты? - окликнули меня почему-то вполголоса.
   Я перестал дышать. Пальцы судорожно сжались, раздавливая в кулаке краденое казенное имущество. Сперва мне и в голову не пришло, для чего я мог ей понадобиться. По здравом размышлении, вряд ли она подкарауливала меня здесь для того, чтобы накрыть с поличным и тем заслужить одобрение начальства...   
   Тут, видимо что-то разглядев, она размеренным шагом (мелькнуло в памяти что-то похожее, пропало), направилась прямо ко мне, хотя после ослепительного дневного света никак не могла меня видеть. Подошла вплотную, засмеялась. Обнажились красивые ровные зубы. Крепкая, широкобедрая, с неожиданно тонким станом  - классическая левантийская матрона. Отличная мать. Заботливая, но не слишком верная жена. Начинающая увядать от жестокого солнца и тяжкой работы, но еще достаточно свежая и полная сил. Осенний плод, который всегда слаще раннего. Запах разгоряченного тела, перца и оливкового масла...
   Так и не разжав кулак, я протянул руку и осторожно обнял ее за шею - изящную, гибкую, увешанную бусами... Но тут ей явно надоело ждать, и в следующую секунду мой рот оказался залеплен ее крепким поцелуем, я захлебнулся и, увлекаемый ею, рухнул вниз, прямо на развязанный мешок с финиками... 
   Задыхаясь, умирая, воскресая заново, я скатился на холодный каменный пол, крепко стукнулся затылком, но даже не почувствовал боли. Как давно я не испытывал этого парения - когда ничего больше не нужно и ничто больше не страшно. Я поднял на нее еще замутненный, безумный взгляд. Глаза у нее оказались карие. Она смеялась, откинув голову на россыпь сушеных плодов. Взяла два, один сунула в рот, другой протянула мне.
   Я не отказался.
   ... И вот теперь она чинно прогуливалась по двору, в десяти шагах от того места, где мы с ней когда-то совершили вопиющее нарушение тюремного распорядка. Я стоял как громом пораженный, со стопкой пустых мешков подмышкой, тупо разглядывая ее сильно округлившуюся талию. Она безмятежно улыбалась и, кажется, вообще меня не заметила. Чего никак нельзя было сказать о мужчине, бережно поддерживающем ее под локоть.
   Взглянув мне в глаза, он хмыкнул, без особенной враждебности, однако давая понять, что ничего не забыл. На сей раз он не стал искушать судьбу, а молча развернулся и ушел, увлекая свою драгоценную спутницу.
   Я вернул Деметриосу долг.

Продолжение следует.

Отредактировано Айзик Бромберг (2007-09-07 16:55:55)

Глава восемнадцатая. Один-ноль не в мою пользу.

Что говорить, сурово мирозданье,
И в нем не предусмотрено добра,
А зло закладывалось в основанье
Задолго до адамова ребра.

Но также в мире есть душа живая,
Которой больно, страшно и смешно,
И зло ее, гоня и презирая,
С ней сосуществовать обречено.

  ... Я ожидал чего-то страшного, в памяти наперебой толклись жуткие сцены из прочитанных в детстве готических романов, всякие подвалы, факелы, прикованные скелеты и прочая глупость. И оказавшись в аккуратной, светлой и чистой каюте, обставленной под кабинет, с массивным письменным столом, креслами, зажженным камином и картой во всю стену, я не сразу понял, что достиг цели. Меня оставили одного. Я осторожно огляделся. Здесь было очень мило, обстановка располагала к размеренной работе и неторопливой беседе. Да и весь "Сансет", если уж честно, производил внешне куда более благоприятное впечатление, чем "Жемчужина" с ее латаными парусами, потрепанным общим видом и разномастным экипажем. Я приблизился к столу - светлое дерево, точеные бортики, бесцветный лак... Аккуратно разложенные письменные принадлежности, ровная стопка гербовой бумаги. Столбик книг. Почти как в отцовском кабинете. Я не удержался и взял верхний томик, это был "Симплициссимус", с картинками, полгода держал такой же под подушкой... За спиной  скрипнула дверь.
   От неожиданности я выронил книгу. Стремительно нагнулся, сцапал, положил на стол, чувствуя себя неловко. Наконец поднял глаза на вошедшего. И сразу остро ощутил неуместность своего присутствия в этой каюте. Босой, грязный, в задубевшей от пота рубахе, я стоял и смотрел на хозяина кабинета.
   Среднего роста; аккуратно, но неброско одетый, подтянутый; напудренный парик открывает высокий лоб, взгляд прямой и почти дружелюбный...
   - Мистер Бромберг?
   Именно так, с вопросительной интонацией, чтобы, по правилам хорошего тона, не смущать собеседника.
   - Что? Да... - я машинально склонил голову. Что это за человек, я же его не знаю, я веду себя не так... А как надо?
   - Присаживайтесь.
   Не без колебаний я решился осквернить кресло на львиных лапах своей сомнительной персоной. Он сел напротив. Но чудеса все не заканчивались.
   - Чашку чаю? Сейчас как раз без четверти пять. Составите мне компанию?
   - Да, - решительно ответил я, поневоле стараясь держаться как учили. Этот человек не навязывал светского тона, но вести себя рядом с ним по-другому было решительно невозможно. Хотелось поддержать разговор, начатый столь непринужденно, - дабы не ударить в грязь лицом.
   - Позвольте представиться, лорд Беккет, - чуть кивнул мой визави, пока лакей бесшумно расставлял приборы. Несмотря на качку, ни одна ложечка не съезжала с подноса, снабженного специальными углублениями. Я невольно вспомнил первый разговор с Джеком - и пролитый на колени глинтвейн.
   - Айзик Бромберг, к вашим услу... что? Это вы передали то "устное послание"? Какого черта?
   Он с улыбкой следил за моим растущим раздражением. Видимо, все шло по сценарию.
   - Это я ему дружок, да? Должен вас разочаровать - мужчины его не интересуют. У него любимое ругательство - bugger!*
   - Уймитесь, Бромберг. Я хорошо осведомлен о его привычках. В том числе и об этой маленькой стерве - Варлок...
   - Его частная жизнь вас не касается!... и почему "стерве"? Мисс Варлок - самая достойная и добрая женщина, которую я видел!
   - Взгляните на мой нос, Бромберг.
   Я осекся, ошарашенно уставившись туда, куда велели. Определенно некоторый крен влево просматривался...
   - Не может быть... - прошептал я, уже понимая, что может.
   - Но это еще не все, милейший. Ведь даже Варлок он не позволил бы того, что позволил вам...
   - На "Эль Амистад?" Откуда вы знаете?
   - Войдите, Эрнандес.
   ... Явление третье, так сказать. Те же и новое лицо. Надо отдать ему должное - он смотрел на меня без всякой неприязни. Был прилично одет, выбрит и держался с достоинством. Стоп... какого черта он тут делает?
   - Мы подобрали его в открытом море, - доброжелательно пояснил Беккет, опережая мои расспросы, - ему удалось спустить шлюпку, когда ваши соратники, как им и положено, перепились в хлам, угостив заодно и чернокожих. Действия подобных людей легко предсказуемы, и это сильно облегчает мою работу.
   - Ихо де путта**, - сказал я с тоской, - Луис, кто тебя тянул за язык?
   Эрнандес молчал. Видно было, что у погубившего меня человека есть совесть, и все происходящее действительно было ему неприятно.
   - Лорд Беккет и его люди спасли мне жизнь, - тихо ответил он наконец.
   - Я, между прочим, тоже, - буркнул я.
   Беккет с улыбкой прервал нас:
   - Ну-ну, не ссорьтесь, джентльмены! Главное, что удалось установить истину. Не вникаю в подробности ваших отношений, но ради вас, Бромберг, Джек отменил уже данный им приказ, а такого за ним еще не замечали...
   - Черт вас возьми, Беккет! Мы с ним даже не приятели! И если вы думаете, что он ради меня пожертвует хоть медной монеткой из своей прически, вы сильно ошибаетесь!
   Я нарочно грубил, чтобы вызвать его на ответную вспышку. Но это оказалось не так-то просто. Чем громче я кричал, тем радушнее становилась его улыбка. Я начинал понимать, что в присутствии этого человека все ведут себя так, как хочет он. Против воли я был вынужден понизить голос.
   - Бромберг, с фактами не поспоришь, - мягко сказал Беккет. - Любого другого на вашем месте он бы убил, а вас только велел сунуть в трюм, чтобы не раздражать команду. Поверьте мне - я знаком с Джеком не первый год. Он ничего не делает просто так.
   - Прекратите, Беккет! Он хороший человек.
   - Мистер Бромберг, не сочтите за труд, подойдите к камину и помешайте угли, а то огонь сейчас погаснет, - внезапно попросил мой собеседник.
   - Простите, что? - опешил я.
   - Помешайте угли, а после, будьте любезны, подайте мне кочергу.
   Чувствуя себя преглупо, я отодвинул чайный прибор, встал и выполнил его просьбу. Кочерга была странная - тонкий железный прут с литерой на конце. Я осторожно передал его лорду.
   - Как вы думаете, Бромберг, что это за буква?
   - Греческая "ро", я полагаю... А зачем она?
   - Нет, друг мой, это латинская "п". Именно с этой буквы начинается слово "пират".
   Я начал понимать, куда он клонит, и мне стало очень неуютно. Смертельно захотелось отодвинуться. Литера была красной от каминного жара. Сам не понимаю, как мне удалось усидеть на месте.
   - Вижу, вы об этом слышали,- кивнул Беккет, - это пиратское клеймо, которое ставят на лоб.
   - Мне говорили, что на руку, - выдавил я, борясь с тошнотой. Я не мог оторвать глаз от кочерги.
   - Вздор! - резко повысил голос Беккет, - руку слишком легко прикрыть рукавом. На лоб, друг мой, и предварительно сбривают волосы, чтобы не мешали. Человека обычно держат четверо, но иногда и этого бывает недостаточно. А трое из дюжины, как правило, умирают во время клеймения - от остановки сердца...
   - Прекратите! - не выдержал я, откидываясь назад, - чего вы добиваетесь?
   - Ничего, Бромберг, что вы так побледнели? Вам дурно? Не хотел вас напугать. Но согласитесь все же, что человек, отмеченный таким знаком, не может быть хорошим в глазах Бога и людей. Столь жестокая мера применяется только в крайних случаях - к убийцам, насильникам, грабителям, в число которых, кстати, входит и ваш обожаемый Джек.
   - Неправда...
   - Скажите, у него есть обыкновение - повязывать такую красную косынку. Низко, по самые брови...
   - Это чтобы пот не заливал глаза...
   - Логично... А вы когда-нибудь видели, чтобы он ее снимал?
   Мне нечего было возразить. Но отступать было слишком стыдно.
   - Не знаю, зачем вы это делаете, - пробормотал я, не глядя на него, - только не нужно быть особенно храбрым, чтобы угрожать этой мерзостью другому человеку. Дайте ее мне в руки - и тогда я на вас посмотрю. Вы считаете себя богом, а Джека дьяволом, и хотите, чтобы я с вами согласился. Но он все равно лучше вас, и я совершенно не уверен, что на Страшном суде у вас будет больше шансов. Зачем вам этот спектакль? До Джека вам не дотянуться, так решили отыграться на мне? А чего вы стоите без этой железки, со мной на равных? - и я заставил себя поднять глаза.
   Он, прищурившись, рассматривал меня в упор, как посетитель в зверинце - редкое животное. Потом тихо засмеялся.
   - Браво, мой милый. Вы превзошли все мои ожидания. У вас просто дар подставляться под неприятности. Так на равных, вы говорите? - Он задумчиво рассматривал остывающую кочергу. - А хотите, я покажу вам, что можно раздавить человека, как гусеницу, в течение двух минут и одними только словами?
   Он поднялся и метким движением швырнул прут обратно в камин.
   - Вы, Бромберг - младший или единственный ребенок в семье. Вся жизнь в доме крутилась вокруг вас. Вам потакали, вас избаловали, выполняли все ваши прихоти и никогда не наказывали по-настоящему. Вы так и остались на всю жизнь маменькиным сынком, не способным самостоятельно принимать решения, совершать поступки и нести за них ответственность. А без этого нет взрослого мужчины, а есть вечный ребенок, мечтающий найти покровителя и подчиняться ему. И поэтому вас восхищают такие, как Джек, имеющие смелость жить, драться за место под солнцем с мужчинами и завоевывать женщин. Кстати о женщинах. Они охотно болтают с вами по-дружески, но не торопятся подпустить вас к себе. Я угадал? Варлок - чертовски привлекательная особа, но у вас с ней совершенно братские отношения. Как видите, я осведомлен и об этом.  Как и о том, что даже жену себе вы не выбрали сами, а приняли ту, что привели вам родители. Вы - пустое место, работать умеете только языком и ни на что другое не годитесь. Такие, как вы, недостойны жить на этом свете, Бромберг. Но вы же еще вдобавок возомнили себя героем. Вы говорите другим правду в глаза, какой бы горькой она ни была. Так имейте смелость сказать ее себе. Есть ли в том, что я сейчас рассказал, хоть слово лжи?
   - Нет, - медленно ответил я,- все это правда.
   

____________________
* - содомит (англ.)
** - сукин сын (исп.)

Продолжение следует.

Отредактировано Айзик Бромберг (2007-09-04 20:35:53)

Глава двадцатая. Суд высший.

Ложка меда. Бочка дегтя.
Хруст укушенного локтя.
Солнце светит. Жизнь прекрасна.
Молодость прошла напрасно.

   Я ждал.
   Как известно, чем огромнее и сильнее держава, тем неповоротливее ее судопроизводство. Оттоманская империя, разумеется, не была  исключением. Дни складывались в недели, а по-прежнему все было тихо. Я совершенно извелся от одиночества и безвестности. Больше свиданий не давали. Если бы я хоть знал, к чему себя готовить, наверное, было бы проще. Насколько я понял из того разговора с отцом, предъявленное мне обвинение еще ни о чем не говорило. Одно дело - подозрение в поругании веры отцов (этим занималась бы община), другое - в полном безбожии, третье - в поношении ислама, а об этом варианте мне даже думать не хотелось. Раз заработав подобное обвинение, опровергнуть его было практически невозможно. Тут уж доказывать свою невиновность мне пришлось бы таким способом, при одной мысли о котором у просвещенного выпускника Саламанки поднималась к горлу тошнота.
   Единственное, чего я не мог взять в толк, - почему это вообще высшие духовные власти обратили внимание на мою скромную персону. Только много позже, накануне суда, я наконец получил ответ. Все оказалось до смешного просто. Место учителя в ешиве, как всегда казалось, полагавшееся мне по праву... Да, моя семья была не из последних в общине, но хватало и других, у которых тоже подросли сыновья и племянники... А равви Гур, как известно, вовсе не Господь Бог, на что он мне, дураку, многократно намекал, да вот беда, слушатель ему попался непонятливый. Короче, народ Израилев честно плодился и размножался, как я уже упоминал где-то выше. А произведя на свет детей, хороший еврейский отец должен обеспечить им достойное будущее, в этом для него - смысл жизни. Так было, и так будет (смотри Экклезиаста).
   Скоро я понял, что если не хочу здесь свихнуться, то должен что-то предпринять. Уже второй месяц, день за днем, мерил я нервными шагами свою камеру - двенадцать шагов по периметру, потом разворот и обратно. Только это и приносило облегчение. Жуткое, должно быть, я представлял зрелище - нечесаный, в грязной рубашке, уже порядком обросший, как во время траура *. Как быстро, оказывается, сходит с человека налет благополучия, стоит только обстоятельствам чуть измениться! И как мало я ценил ту любовь и заботу, которые окружали меня еще совсем недавно! Успеть бы хоть в этом разобраться, подвести  итоги, пока еще есть время, ведь неизвестно, что меня ждет. В памяти всплыло напутствие отца, его слова о высшем суде, сказанные удивительно вовремя. Я уцепился за это воспоминание, на миг замер, вдумчиво обкусывая ногти, и вновь закружил по камере.
   Всю жизнь, с самого детства, я принимал как должное все то, чем одарила меня судьба. Я считал свое привилегированное положение в семье таким же естественным, как смену дня и ночи. Я существовал, чтобы получать, а весь мир - чтобы отдавать.
   Вот теперь припомнились и недружелюбные взгляды соучеников в детстве, их упорное нежелание со мной водиться, постоянные ссоры, вызываемые моей бестактностью. Я плакал, обижался и не мог понять, что отпугивает от меня сверстников. На меня же просто невозможно сердиться, мне это столько раз твердили дома! И естественно, что мне, за мое обаяние и талант, простится то, чего не следует прощать другим. И болтливость, и грубость, и колкости в чей-то адрес, и навязчивое стремление блестнуть остроумием. А память, а знания, почерпнутые в книгах - Господь всемогущий, как же должны были ненавидеть меня друзья и знакомые за эту вечную страсть к цитированию и ссылки на авторитеты, за стремление поучать! Добро бы я действительно много и систематически изучил, но и этим не могу похвастаться -  мои сведения, увы, обширны, но неглубоки.
   А Саламанка! Если уж быть честным до конца, диплом достался мне фактически обманом. Я же не знал очень многого, потому что относился  к учению легкомысленно, полагаясь на память, на интуицию, на случай, в конце концов. Я ведь был избранником судьбы, мне не могло не повезти! Ну вот и повезло...
   И главное - я всю жизнь тщательно оберегал свой драгоценный покой от малейшего волнения, неблагополучия, старался игнорировать дурные мысли и дурные вести. Жизнь так прекрасна, ее так не хочется омрачать! Ты поэт, избранный, думай о своем. Отвернись, не замечай того, что происходит вокруг тебя - а отворачиваться приходилось нередко... Пять лет в католической Испании оказались серьезным  испытанием для моих нервов. Раз меня пытались приобщить к сбору сведений о других студентах. К счастью, я повел себя так откровенно трусливо, что меня оставили в покое. Дважды я терял однокашников, и при схожих обстоятельствах. Недаром я так взвился, узнав о недавнем мадридском аутодафе. Мне было о чем вспомнить.
   И наконец - мой недавний "подвиг". Чем было для меня это поведение - разговоры на скользкие темы с близкими, коллегами и учениками? Вызовом? Стремлением покончить со всем разом, спровоцировав собственный арест? Я ведь понимал, что делаю, и мог бы остановиться, если б захотел. И о семье своей помнил тоже. Но я предпочел пройти весь путь до конца - и когда, раскаявшись, давал равви Гуру то обещание, было уже слишком поздно. Может, я просто бросал вызов туда, наверх, хотел крикнуть : вот, посмотри, до чего ты довел меня! Так возмести же причиненный ущерб! Или хоть взгляни на меня, дай ответ!
   И вот я получил ответ. Только рад ли я этому...

-------------

* потерявший родственника иудей должен семь дней соблюдать траур; в частности, ему запрещается брить бороду.

Продолжение следует.

Отредактировано Айзик Бромберг (2007-09-08 13:39:40)

Глава двадцать вторая. Я отличился (продолжение).

   Я знал, что оружия он не испугается. Не такой он человек, чтобы пугаться чего бы то ни было на этом свете. И самое обидное, это внушало уважение.
   Ладно, самокопание отложим-ка на потом... сейчас не до того. Осторожно поставив на палубу фонарь, я по очереди проверил оба пистолета и убедился, что они заряжены. Один сунул за пояс, в правую руку взял другой, в левую - фонарь... Господи, видела бы меня сейчас Дина! Всю жизнь, поди, мечтала о герое. Давид с пращой или там Самсон в львиной шкуре... То-то порадовалась бы...
   Внезапно я поймал себя на том, что веселюсь от души - несмотря на безнадежную перспективу. Несмотря на то, что пять минут назад, кажется, я убил человека. Я отметил это краешком сознания, и только. Мной овладела какая-то лихость - впервые в жизни. Терять было нечего, а это означало, что я наконец-то стал свободен.
   Никакого плана действий у меня не было. Ясно, что он в кабинете, раз послал за мной. Вломиться, взять внезапностью? Захватить  его в заложники? А дальше как ты намерен действовать? Экспромтом?
   Так ничего и не придумав, я на цыпочках приблизился к щели, из которой сочился бледный желтый свет. Деликатно намекнул Всевышнему, что как никогда нуждаюсь в помощи и совете. И распахнул дверь.
   - Вы хотели меня видеть, сэр? - спросил я с порога, наставив дуло ему в лоб.
   Он даже не поднял глаз от бумаг - просто махнул рукой, приглашая войти. Будто так и сидел тут с тех пор, как мы расстались. Но что-то в нем изменилось, в первый момент я даже не понял, что. Безупречно одет, как и днем. Лицо спокойно и невозмутимо...
   Нет парика.
   Будто уже и не он, а кто-то другой. Этот другой тоже не испугался бы пистолета. Но этого и не хотелось им пугать.
   - Взгляните на меня, сэр, - сказал я негромко, затворяя за собой дверь.
   - Что вы собираетесь делать? - спросил он устало, потирая веки пальцами, и наконец поднял глаза.
   -  Я пришел отплатить любезностью за любезность, - неожиданно для самого себя ответил я.
   Он улыбнулся.
   - Не желаете ли присесть? От спанья на полу вскоре все тело начинает болеть, особенно с непривычки...
   - Не желаю. Зачем вы за мной посылали?
   - Должен же я предъявить вас Джеку живым и здоровым.
   - Он здесь?!
   - Нет еще, но скоро будет. Кстати, что с конвойным?
   - Надеюсь, он жив. Не было времени проверять, извините.
   - Я допускал, что вы не в духе и захотите на ком-нибудь это выместить.
   - Вы и это знаете, - ответил я как мог спокойно, - вы вообще знаете обо мне все. Так позвольте же теперь сказать то, что знаю о вас я.
   - Было бы любопытно, - сказал он и вновь погрузился в бумаги. - Я вас слушаю.
   Я наощупь подтянул к себе кресло и сел, не выпуская пистолета из рук.
   - Вы не родились больным или испорченным человеком, Беккет. Напротив, сил и здравого смысла природа отпустила вам с лихвой. Поэтому вы и смогли выжить.
   Он медленно поднял голову.
   - Отцу и матери вы нужны были только как живое свидетельство респектабельности и благополучия их брака. Родители терпеть не могли беспорядка и вас стремились воспитать так же. Ваш живой характер их раздражал. Ваша мать не выносила шума и громкого смеха. Ваш отец считал, что истинный англичанин с рождения не имеет права жаловаться. В вас развивали стойкость и хладнокровие. Боюсь, что с розгой вы познакомились раньше, чем расстались с грудью кормилицы. На ваше содержание, образование, хорошие манеры не жалели сил и денег, но душа ваша умирала с голода. Я восхищаюсь вашим мужеством, Беккет. Любой другой на вашем месте не выдержал бы. Вы же выстояли, но остались калекой.
   - Любопытно, - повторил он и отложил перо.
   - Вы выросли в твердом убеждении, что весь мир - это арена гладиаторских боев, где нельзя никого щадить, потому что никто не пощадит тебя. Единственная радость, которую вы знали в детстве - это мучить себе подобных, или на худой конец любое живое существо, до которого вы могли дотянуться. Вы пугали взрослых внезапными вспышками гнева и необузданной жестокостью. Лет с десяти вы добились того, что даже родной отец боялся поднять на вас руку. Он не знал, чего от вас ждать. Впрочем, внешне все выглядело вполне благополучно, вы всегда были на хорошем счету и в школе, и на службе. Вы хорошо учились, вас ставили в пример, но среди сверстников у вас не было даже приятелей. Вас не любили и избегали. А главное - вы с детства рвались доказать этому жестокому миру, что заслуживаете право на жизнь. Вы до сих пор доказываете это и никак не можете прекратить. Мне жаль вас, Беккет. Даже я счастливее вас. Мне все-таки удалось вовремя остановиться в этой гонке. Я разрешил себе жить таким, каков я есть. А вы этого не можете и не сможете никогда.
   И тут в тишине раздались негромкие мерные хлопки.
   - Браво, Айзик! Пребывание на "Сансете" явно пошло тебе на пользу.
   Эти слова произнес вовсе не Беккет.
   Я вздрогнул и обернулся.
   В дверях стоял Джек.

Продолжение следует

Отредактировано Айзик Бромберг (2007-09-11 00:04:46)

Глава двадцать четвертая. Дейви Джонс.

   ... Если это можно назвать кораблем...
   В свете занимающегося утра он выглядел очень внушительно. Угловатое неуклюжее сооружение, пловучий сундук, потрясающий размерами, весь поросший водорослями и ракушками, изодранные в клочья серые паруса, хищная пасть под бушпритом... Из пушечных портов стекала вода, что за дьявол? Не со дна же морского он поднялся?
   Джек воспользовался неразберихой, царившей на палубе, и оттащил меня в сторону.
   - Слушай меня, - прошипел он мне на ухо , - слушай и запоминай, якорь тебе в глотку! Я тебе никто. Ты со мной незнаком. Если спросят, согласен ли дать клятву Дейви Джонсу, говори, что нет. Ни в коем случае. Ты понял?
   - Кто спросит? Какую клятву?
   - На "Голландце". Теперь еще. Ни с кем не заговаривай первым. Прикуси вообще свой дурной язык. И что бы ни творилось, не вмешивайся. Может, и уцелеешь.
   - Джек, ты спятил? Мы что, туда собрались? По мне, лучше уж Беккет...
   - А у нас не будет выбора, сынок.
   И словно подтверждая его слова, к фальшборту "Голландца" приблизилась жуткая фигура.
   - Какая встреча! Воробей собственной персоной!
   И тут - у меня встали дыбом волосы на затылке - он вдруг непонятным образом очутился на палубе "Сансета", в двух шагах от нас.
   Сил бояться уже не было. Это было просто-напросто за пределами того, что я мог себе вообразить. Как будто читал книгу или рассматривал картинку. Но до чего убедительной она оказалась... К тому же к зрительным ощущениям прибавился острый, тошнотворный запах рыбьих потрохов.
   Должно быть, когда-то это страшное нечто было человеком. Но все части тела, выступающие из-под одежды, явно принадлежали морским тварям.
   Спрут вместо головы. На месте левой руки - гигантская клешня, как у омара. Там, где должны быть пальцы правой - хлыстообразное щупальце. Деревянная нога. Треуголка и камзол покрыты твердым, как камень, слоем морской соли и ракушек.
   Глаза.
   Человеческие глаза на гладкой слизистой морде с чуть обозначенным бугорком носа. Скользнув взглядом по Джеку, небесно-голубые зрачки остановились на мне.
   - Этого, пожалуй, я прихвачу тоже. Он из твоих людей.
   - Случайный пассажир, Дейви, - спокойно ответил Джек, - к тому же олух, каких мало.
   - Если ты против, стало быть, я - за. Надеюсь, Беккет, ты не возражаешь?
   К моему изумлению, Беккет только улыбнулся и развел руками. И глядел совершенно по-человечески, не то что давеча в каюте. Потеряв власть, любой тиран становится удивительно беззащитным. А над монстром он явно не был властен.
   Джек решительно нахлобучил поверх банданы кожаную шляпу, которую до того держал в руках:
  - Прощай, Катлер! Авось еще свидимся. - Потом кивнул Джонсу: - Ну что, Дейви, сможешь перебросить нас к себе на борт?
  - Большое дело, - хмыкнул тот, а в следующую секунду я ощутил босыми ногами скользкие доски чужой палубы. Мы трое стояли в плотном кольце диковинных тварей, по сравнению с которыми их капитан казался уже почти человеком. Любопытные взгляды рачьих и рыбьих глазок, морской еж вместо щеки, рыба-молот с глазом на ребре плавника... Самый маленький, шевеля тонкими усиками лангусты, выглядывал из толпы на уровне колен своих собратьев. Матросы "Летучего Голландца". Как и все на свете моряки, они были несказанно рады свалившемуся на них развлечению.
   - Джек, - потрясенно спросил я, забыв о недавних наставлениях, - что ты, черт побери, здесь забыл?
   Джонс снова взглянул на меня, на этот раз с явным интересом:
   - У нас с Джеком кое-какие старые счеты. Не стоит упоминания. А вот ты кто такой?
   Джек сделал мне страшные глаза. Но имя-то назвать можно?
   - Айзик Бромберг, к вашим услугам, сэр, - ответил я, стараясь держаться с достоинством, и отвесил легкий поклон.
   И тут же пожалел об этом. Горло сдавило как петлей, в глазах потемнело. Джонсу явно не понравился мой ответ. Щупальце левой руки обвилось вокруг шеи. Я схватился за него, пытаясь сбросить удавку, но он, кажется, даже не заметил этого.
   Голубые, нак незабудки, глаза Джонса обжигали яростью. Я не выдержал и зажмурился.
   - Ты боишься смерти, Айзик Бромберг? - с трудом разобрал я сквозь звон в ушах. Я попытался что-то прохрипеть, и у него достало сообразительности чуть ослабить хватку. Я зашелся в приступе кашля, чувствуя, что еще немного, и заданный мне вопрос потерял бы свой смысл. Я стоял, жадно хватая ртом воздух, а Джонс терпеливо ждал.
   - Конечно, боюсь, - выдавил я наконец, моля небеса, чтобы эти слова не вызвали у него нового приступа гнева. Петля наконец соскользнула с моего горла. Я осторожно открыл глаза.
   Матросы довольно ухмылялись. Джек смотрел с брезгливой жалостью, и это показалось еще хуже удавки. И тогда я быстро перевел дыхание и отчаянно произнес :
   - Но на службу к тебе не пойду.
   Джонс чуть подался вперед, и я невольно отпрянул.
   - А я еще ни о чем не спрашивал. Гляжу я, Джек, распустил ты свою команду. Запомни, парень, ты должен молчать, пока к тебе не обратились. Ясно?
   - Ясно, - поспешно кивнул я, проклиная себя на чем свет стоит. Ведь Джек меня предупреждал!
   - А чтобы не забыл, позволь представить тебя нашему боцману, - закончил Джонс под хохот матросов и улыбнулся какой-то удивительно детской, озорной улыбкой, - Эй, приятель, научи его вежливости.
   И прежде чем до меня дошел истинный смысл его слов, толпа расступилась, и меня поманил к себе высокий, обтянутый скользкой перепончатой кожей рыбочеловек с жуткой девятихвостой "кошкой" в правой руке.
   - Ну, смелее, ступай к мачте, сынок.
   Господи, нет, нет! Только не это, пожалуйста! Ну что ж ты такой мстительный!
   Я беспомощно оглянулся. Толпу монстров уже охватил азарт предстоящего зрелища. Ноздри Джонса жадно раздувались. Джек глядел на меня, сморщившись, как от зубной боли, и глаза его говорили: потерпи, друг, деваться некуда.
   - Ну что, сам пойдешь или тебе помочь?
   И тут я неожиданно выпалил, обращаясь к боцману :
   - Позвольте спросить вас кое о чем, сэр.
   Галдеж мигом смолк. Боцман улыбнулся :
   - Последнее желание - закон. Спрашивай.
   - Скажите, сэр, - тихо произнес я, - были ли вы крещены в детстве?
   Видно, он ожидал любого вопроса, только не этого. Рука с плетью повисла.
   - Да, - ответил он как-то неуверенно, - был.
   - А какое имя вам дали при крещении?
   - Мы все давно забыли, как нас зовут! - крикнула рыба-молот, вызвав в толпе новый приступ веселья. Но боцман не спешил к нему присоединиться. Он сдвинул голые надбровные дуги, будто пытаясь уловить ускользающее воспоминание.
   - Томас, - медленно сказал он наконец, - меня назвали Томасом.
   - Айзик, - сказал я в тон ему, заглянув в маленькие черные глаза-бусинки.
   - Я понял, - мрачно ответил боцман, - ступай к мачте, Айзик. Я оставлю тебя в живых.
   Почему-то мне вдруг стало очень жарко - будто кипяток разлился в груди, в руках до кончиков пальцев, а в ушах сильнее зашумела кровь. Решительно сглотнув, я направился к мачте, запретив себе о чем-нибудь думать. Дошел, ухватился обеими руками за грязные разлохмаченные веревки, свисающие на палубу. Господи, скорее бы, пока меня не оставило мужество!
   Но Джонс как будто и вправду умел читать мысли.
   - Назад, ребята! - услышал я его голос, - пусть разденется сам.
   - Сними рубашку, - объяснил мне стоящий за спиной Томас.
   Пришлось бросить тали и непослушными руками стягивать рубашку через голову. Господи, какое отвратительное чувство,  будто не жадные взгляды, а щупальца шарят по моей голой спине!
   - Дай сюда, - Томас вырвал у меня рубашку, свернул жгутом, сунул мне в лицо, - закуси покрепче.
   Я подчинился.
   - И не бойся, - прошелестел Томас на грани слышимости и отошел назад, стуча коралловыми наростами на ногах.
   А потом я услышал резкий свист, и в спину разом ударило девять пуль. Прямо напротив сердца. Тряпка выпала из судорожно раскрытого рта. Я мечтал крикнуть и не мог. Не мог даже вдохнуть. И сразу последовал новый залп. И еще... Это не я, это не со мной, я бы такого не вынес... И вдруг горло отпустило.
   Я смог закричать только на последнем, пятом ударе.

Продолжение следует.

Отредактировано Айзик Бромберг (2007-11-27 16:02:43)

Глава двадцать шестая. Нечего верить кому попало.

   Сегодня я узнал о себе нечто новое. Нечто такое, чего предпочел бы не знать. Но так уж случилось.
   Деметриос слег в гнилой горячке. Я не знал об этом до той минуты, как рано поутру решетку моей двери отомкнул не он, а Юсуф.
   Вошел, сунул мне  миску и кружку, встал напротив, глядя с каким-то новым, испытующим выражением на лице. Я занервничал.
   - Позвольте спросить, господин мой, - тихо сказал я по-турецки, опустив глаза.
   - Спрашивай, чефыд, - разрешил он.
   - Где Деметриос?
   - Тебе-то что? При смерти, двух дней не протянет. Захворал еще вчера, а ночью я его сменил. Ну, шевелись, ты у меня не один.
   И снова уперся взглядом. Кусок встал мне поперек горла, я подавился, закашлялся, а он все стоял, глядя на мои содрогания, и молчал. Не знаю, как мне удалось закончить трапезу (слово опять греческое...). Миска и кружка опустели, я вернул их, но он все медлил. Наконец, помучив меня еще с минуту, все-таки ушел. Я тяжело опустился на скамью, отирая выступившие от кашля слезы. Я все еще был не один.
   - Чего ты хочешь от меня? - спросил я тихо, не надеясь быть услышанным. - Теперь я остался один, защитить меня больше некому, и он это знает. Потому и не торопится. Знает, что я хочу жить, что у меня жена и ребенок - вот и уверен, что мне некуда деваться. Неужели действительно некуда? Ну что же ты молчишь?!
   ... Он явился после вечернего обхода. Принес с собой масляный фонарь, потому что огни были уже погашены и я сидел в полной темноте. Весь день, медленно сходя с ума, я прислушивался к звукам, доносящимся из коридора, и к вечеру был уже совершенно измотан. Должно быть, он остался доволен моим состоянием. И вообще был настроен очень добродушно - почти как в день нашего знакомства.   
   - Ну что, чефыд, готов твой грек, упокой Аллах его душу, - сказал он, грустно вздохнув, и на мгновение превратился в прежнего добродушного толстячка, - но мы-то с тобой еще живы?
   - Я думал, он тебе был другом, - ответил я, оторопев от мной же произнесенного слова "был".
   - Запомни, чефыд, - внезапно посерьезнев, он поднес фонарь к моему лицу, - друзей на этом свете ни у кого быть не может. Слишком большая роскошь, если хочешь дожить до старости. В собственном доме, и то нельзя доверять никому. Женщина с виду покорна, а ночью перережет мужу горло или за обедом отравы подсыплет в еду. Дети доносят на родителей, слышал о таком? А твои соплеменники, чефыд - не они ли тебя погубили? Вы хуже крыс, своих сожрать готовы - думаешь, я не знаю? Что вы вообще за люди, если друг друга ненавидите больше, чем чужих?
   - Вы не лучше, - сквозь зубы ответил я.
   - Знаешь ведь, что сейчас я не потащу тебя в экзекуторскую, - осклабился он, - вот и осмелел? Ладно, успокойся, я не за этим пришел. Опустевшее место кто-то должен занять. Был Деметриос, теперь буду я. Строптивые в тюрьме долго не живут.
   - Я знаю.
   - Ну так по рукам?
   - Нет.
   - А что ты скажешь на это? - прошептал он, молниеносно прижимая к моему горлу короткий нож - я даже не успел понять, откуда он выхватил оружие. - хочешь, зарежу прямо тут, как свинью? И даже не отвечу - подумаешь, гяуром больше, гяуром меньше...
   - Режь, - ответил я спокойно. Мне бы испугаться, а я будто окаменел. Жизнь не стоила ни гроша. Отныне я был свободен от любых обязательств. Пусть Дина останется вдовой. Пусть ребенок растет без отца. Я готов.
   - Режь, - повторил я, схватился за рукоять поверх его пальцев и быстрым движением полоснул себя по горлу...
   ...- Дурак же ты, кейрос, - раздалось у меня над ухом. Я открыл глаза. Шею сдавливала повязка. Она была насквозь мокрая  и липкая. Дышать было больно. Надо мной возвышался Деметриос. Но от банальной догадки, что оба мы в раю, пришлось отказаться тотчас - знакомые грязно-белые каменные своды нависали над нашими головами.
   - Демо? - прошептал я и заплакал.
   - Ну как же не дурак, - покачал он головой,- уж, наверное, и хоронить меня собрался? Юсуф тебя, дурака, спас - вовремя оттащил в лазарет. Ты чего это резать себя вздумал? Да еще левой рукой... Ничего толком сделать не можешь...
   - Ничего, Демо, - сиплым счастливым шепотом подтвердил я, любуясь его разбойничьей физиономией, - совсем-совсем ничего.

Продолжение следует

Отредактировано Айзик Бромберг (2007-10-23 23:10:18)

Глава двадцать восьмая. Я не прощаюсь.

- Э-эй, герой, проснись...- прошептали над ухом.
- Ммм... Джек? Что такое? Ты куда собрался? Темно...
- Тихо-тихо-тихо... Вставай, живо. Ночь безлунная, все спят как убитые, вахтенный и то закемарил. Ну! Второй такой возможности не будет...
- Сбежать? Вплавь, что ли? И куда?
- Я уже спустил шлюпку. Берег далековато, но стоит рискнуть. Ну, шевелись! Или решил остаться?
- Нет уж, благодарю... - я приподнялся и ойкнул. Привет от Томаса...
- Тихо, - прошипел Джек, стискивая мою руку, - услышат, твари, у них слух тоньше человеческого...
Я невольно покосился на койку справа. Она была пуста.
- Томас вахтенным? - прошептал я в ухо капитану, на полусогнутых выбираясь из каюты.
- Он, красавец... - прошелестел Джек, и даже так в голосе слышалась ухмылка, - уморился, видать, за день... держись за меня, не отставай...
Мы чуть ли не ползком проследовали на верхнюю палубу. Тьма и вправду стояла хоть глаз выколи. Джек двигался вперед медленно, но уверенно, как опытный слепой. И вдруг резко остановился у поворота. Что-то было неладно. Я в который раз поразился его звериному чутью. По мне, все было так же спокойно, как и секунду назад...
- Bugger, -  выдохнул капитан, оттесняя меня за угол.
- Что случилось, Джек?
- Проснулся, дьявол. Сглазили мы удачу, надо было помалкивать...
- Что же делать? - растерялся я. В присутствии капитана я привык ничего не бояться  - и к такому повороту событий оказался не готов.
- Подождем, - безнадежно ответил Джек, и ясно было, что он сам не верит в то, что говорит, - может, снова заснет... время до рассвета еще есть...
Потянулись тягостные минуты. Я стоял, обхватив себя руками за плечи, ежась от ночной сырости, и пытался унять поднимающуюся в душе панику. Временами я поглядывал на Джека в надежде, что он, как всегда, каким-то чудом сумеет вывернуться и спасти свою шкуру - и мою заодно. Джек расслабленно привалился к стене - отдыхал перед очередным рывком... Или смирился с поражением, но еще не хотел в этом признаться? Надо отдать капитану должное, он всегда держался до последнего, но - тут я ясно понял это - он далеко не всесилен. И помощи нам ждать неоткуда.
... Неоткуда?
- Джек, - прошептал я, тронув его за плечо, - он ведь не заснет больше, верно?
- Верно, - угрюмо кивнул Джек и встал наконец на обе ноги, - плохо дело, герой. Другого шанса не будет.
- Джек, - сказал я еле слышно и облизал пересохшие губы, - дай я с ним потолкую.
Он быстро стрельнул взглядом в сторону штурвала, где, по нашим расчетам, должен был стоять боцман, потом снова на меня. Как ни странно, он даже не удивился. Должно быть, оттого, что времени на это не было.
- Рискни, - ответил он после секундного раздумья, - хуже не будет. Проси только за себя - может, и повезет... А я двигаюсь обратно, пока не застукали... потом еще придумаю что-нибудь...
- Дождись меня, Джек, пожалуйста! - взмолился я, - ну что ты теряешь? Пять минут, а потом можешь уходить. А?
Он колебался. Я молча смотрел на него, боясь сказать слово и все, как всегда, испортить.
- Ладно, - махнул он рукой, - коли тебе жить не хочется... валяй, упомяни и Джека...
Я наощупь двинулся вперед, ориентируясь на скрип штурвала и шаря руками перед собой. И так шел, пока кончики пальцев не коснулись прогнившего, разбухшего от сырости деревянного обода...
- Томас...
- Ох, черт тебя подери! - выругался боцман, вздрогнув от неожиданности, - ты что тут делаешь?
- Томас, - повторил я с нажимом, - позволь попросить тебя кое о чем.
- Таак, - протянул он, сразу оценив ситуацию, - сбежать вздумали?
- Томас, - я посмотрел ему в глаза -  как вчера, отчаянно пытаясь отыскать в них хоть что-то человеческое. Глаза были абсолютно неподвижны и бесстрастны, как черные блестящие бусинки.
- Томас, - повторил я в отчаянии, ясно слыша, как тикают невидимые часы, отмеривая последние минуты моей земной жизни, - я не прошу помочь нам. Прошу только не мешать, ты ведь мог просто заснуть на вахте. Сотвори добро. Ты уже сделал один шаг по этому пути. Значит, выбрал. Сделай же еще один.
- А что я получу взамен? - невесело усмехнулся боцман, - или ты думаешь, капитан похвалит меня за такое?
- Я буду вечно благодарен тебе, Томас, - ответил я не колеблясь, потому что лгать было нельзя, - это все, что я могу обещать.
- Ты даже не обещаешь молиться за меня, - констатировал  он, - верно?
- Верно. Прости, Томас. Я вольнодумец.
- Хорошую же сделку ты мне предлагаешь, - подытожил он, - и с какой стати я должен согласиться?
- Ты уже согласился, Томас, - тихо ответил я, не опуская взгляда, - иначе давно бы поднял тревогу, а не разговаривал сейчас со мной.
- Ты наглец, парень, - покачал он головой, - и у тебя чересчур длинный язык. Ты об этом знаешь?
- Да, - кивнул я, - знаю. От этого все мои беды, Томас.
Несколько мучительных для меня секунд боцман молчал, затем плюнул на палубу и велел:
- Убирайтесь. Оба. Чтоб духу вашего здесь не было. Даю десять минут.
   ... Спускаясь вслед за Джеком по штормтрапу, я все ждал, что Томас в последний момент окликнет нас и прикажет вернуться. Признаться, я не осуждал бы его за это. Слишком дорого ему будет стоить минутная слабость. Но этого не случилось.
Уже коснувшись ладонью банки, я услышал сверху шорох - и поднял голову. Томас перегнулся через борт,  крикнул что-то - я не расслышал - и взмахнул страшной перепончатой лапой. На дно шлюпки со стуком упала маленькая тяжелая вещица. Нагнувшись, я нашарил ее рукой. Медальон на на цепочке. В такие обычно помещается щепоть земли, или прядь детских волос, или еще что-нибудь - то, что служит памятью о суше. Я надел его и заправил цепочку под ворот рубахи.
- Я верну тебе ее, обещаю, - крикнул я наугад, задрав голову к еле различимой на фоне судна фигуре морского чудовища, - когда-нибудь мы встретимся, Томас.

Продолжение следует.

Отредактировано Айзик Бромберг (2007-11-25 18:35:57)

Глава тридцатая. Испанец.

   Полуденное солнце жарило так, что высыхала слюна во рту. Я остановился передохнуть на городской площади у входа в собор -  там, где нашлось немного тени. Сдернул с головы шляпу - сразу стало легче. Рубаха на мне промокла насквозь, сумка с книгами оттягивала плечо, а путь предстоял неблизкий. До съемной комнаты, которую я делил еще с одним студентом, нужно было добираться через полгорода.
   Заканчивался третий год моего пребывания в Саламанке. При желании я уже мог подвести некоторые итоги.
   Мои надежды стать здесь своим потерпели сокрушительный крах. Студенческое братство - вещь хорошая, но существует по большей части в поэзии вагантов и воспоминаниях старых профессоров. Даже истовейшие католики тут были друг с другом на ножах, и я быстро усвоил, как себя следует вести, чтобы тебя хотя бы не трогали. О моем происхождении рано или поздно узнавали в любой компании, так что я взял себе за правило, появляясь где-нибудь впервые, сразу ставить о нем в известность. Некоторых это ошеломляло, и меня оставляли в покое. По крайней мере, так я не опасался разоблачения, могущего последовать с минуты на минуту, и спокойно выпивал свою кружку, по большей части сидя в одиночестве.
   Иногда не помогало и это, тогда приходилось отбиваться, дважды на палках и один раз кулаками. Оружие там носили поголовно все, и я тоже расхаживал со шпагой, по большей части чтобы не выделяться из толпы. Но пользоваться ею почти не умел, разве что добродушный толстяк Андрес Вилья с философского, сжалившись, как-то показал мне пару приемов. Он тоже был из простых, ходил в изгоях, и это немного сближало. Впрочем, воспользоваться его уроками на практике у меня не хватало духу, да и кто бы стал марать руки о еврея. Сосед же по комнате просто терпел меня, а я его, так что все было по-честному.
   С учением дело обстояло чуть лучше. На память я никогда не мог пожаловаться, имел бойкий язык и учиться пошел именно тому, чему хотел. Все это в совокупности обеспечивало нормальное отношение со стороны преподавателей, а плату я вносил исправно, и еврейское золото принималось так же охотно, как и христианское.
   В общем, все, что я нашел тут родного - язык, полностью вернувшийся ко мне после первого же года учебы, и это безжалостное солнце, от которого можно было спастись только здесь, в тени громадного собора, отделанного гранитом и мрамором. Внутри было еще прохладнее, но внутрь заходить не хотелось.
   И тут я заметил, что я не один. У самого входа, за колонной, сидел прямо на земле старый оборванец с деревянной миской для подаяния. Она была пуста.
   Обычно испанские нищие довольно представительны. Красный головной платок, неизменная серьга в ухе, живописные лохмотья, иногда картина дополнялась старательно выставленными напоказ язвами или отсутствием одной из конечностей. Попадались среди них и ветераны Фландрии, эти держались особенно горделиво. Таким даже не подать было неловко. Но этот был какой-то иссохший, запыленный, унылый. Шея была обмотана тряпкой, на руке недоставало двух пальцев. Приглядевшись, я понял, что не такой уж он и старый, просто потрепанный жизнью или тяжелым недугом...
   Я уже сунул руку в карман, прикидывая, сколько бы дать, чтоб ни его, ни себя не обидеть. У меня было с собой два эскудо, одним можно и пожертвовать... многовато, но уж ладно, пусть... И тут он чуть подался вперед, и в вырезе рубахи закачался на цепочке черный деревянный крест.
   Нет, в том, что это испанец и католик, у меня и не было сомнений - кто еще осмелится просить милостыню в Кастилье? Но я как-то не вспоминал об этом. И говоря по чести, я предпочел бы, чтобы меня и не заставляли об этом вспоминать.
   Впервые я видел перед собой испанца, растерявшего всю свою гордость, скатившегося туда, откуда падать уже некуда... Но о том, какой он веры, этот испанец не забыл. И крест, кстати, был не из дешевых...
   Впервые я видел перед собой испанца, на котором мог выместить все унижения, все разочарование от встречи с родиной, которой я оказался не нужен. Не нужен, хоть и думал, и бредил, и во сне разговаривал по-испански, хоть и мог цитировать страницами сочинения де Кеведо и Луиса Гонгоры, хоть и любил ее такой, как она есть -  кровавой, жадной, изощренно-жестокой, проклинаемой половиной мира...
   Испания не склонна к сантиментам. Она всегда признавала только своих. Так было, есть и будет.
   Я, будто обжегшись, выдернул руку из кармана. Потом снова надел шляпу, развернулся на каблуках и зашагал вперед, навстречу слепящему зною.

Продолжение следует.

Глава тридцать первая. Костер.

Отредактировано Айзик Бромберг (2007-10-29 19:55:05)

Глава тридцать вторая. Сын

   Как мало, в сущности, нужно человеку для счастья.
   Одно слово.
   Я сижу на своем ложе с закрытыми глазами, обхватив руками колени и запрокинув голову. С моей шеи уже исчезла повязка, и даже шрам почти не виден. Я здоров. На дворе осень, самое благодатное время в году - жара спала, погода ясная, дожди еще не начались. И как хорошо на душе.
   Сегодня мне дали третье свидание с семьей.
   Женщина за решеткой опять изменилась. Она показалась мне выше ростом, шире в бедрах, ее красота вызрела, как осенний плод. А главное, она преобразилась внутренне. Вместо робкой надежды глаза моей жены теперь  выражают уверенность и покой. Что-то в моем деле сдвинулось с мертвой точки. Дина никогда не радуется слухам, намекам или обещаниям. Только реальным событиям.
   Я робею в ее присутствии. Со дня нашей женитьбы прошло тринадцать лет, и за это время испуганная маленькая девочка возмужала, потом переросла меня, а теперь показалась мне матерью. Не по возрасту, в моих глазах она по-прежнему молода и желанна - по сути. Женский пол - старший в мире. Я снова убедился в этом.
   Рядом с моей женой, крепко вцепившись в ее юбки, стоит трехлетний мальчик. Его голова уже покрыта, как того требует обычай. Волосы точно такого же цвета и структуры, как мои. Рыжеватые колечки успели сильно отрасти на висках, а спереди и сзади были недавно острижены  - в первый раз. Мы с сыном смотрим друг на друга.
   Взгляд у него пристальный и испытующий. Видимо, ребенок начал что-то понимать, чувствовать незримую, но ненарушаемую границу между своей семьей и остальными жителями еврейского квартала, который для него сейчас ни много ни мало - весь мир. Он видит выражение материнского лица при встрече с соседкой, слышит приглушенные разговоры деда с бабкой, посвященные его будущему, и нет-нет да уловит упоминание моего имени. Всегда робко, всегда вполголоса. Другие дети провожают его взглядами, полными ужаса и жгучего любопытства. Когда все играют, он стоит в стороне, как его ни подталкивает мать. И раз или два он уже ввязывался со сверстниками в драку. Он успел кое-чему научиться на этом свете, и его не обманешь.
   И вот теперь перед ним отец - незнакомый, чужой, почти забытый. Он жалок и оборван. Виски уже тронуты сединой. Пытается улыбнуться, но улыбка выходит кривая. Видно, он в и самом деле виновен, если так прячет глаза и не смеет заговорить с единственным сыном. Мальчики на улице говорили правду.
   И тогда я протянул руки сквозь решетку и опустил ему на голову правую ладонь. Горло перехватило от волнения, но я пересилил себя и произнес стандартную формулировку, которую еврейский отец обращает к сыну:
- Да благословит тебя Господь, и да уподобит тебя праотцам нашим Аврааму, Исааку и Иакову.
   Выражение его лица не изменилось. Но радужки вокруг зрачков расширились, и только теперь я увидел, что они тоже одного цвета с моими. Серо-зеленые. Он открыл рот, помедлил. Он никогда раньше не произносил это слово.
- Отец, - сказал ребенок.

Продолжение следует.

Отредактировано Айзик Бромберг (2007-11-27 16:20:48)

Глава тридцать четвертая. Исаак.

...- У меня есть для тебя две новости, герой, - сказал Джек, вытирая лицо чистой ветошью, - хорошая и плохая....
- Давай хорошую,  - перебил я его, подставляя руки, - Ксю, полей мне, пожалуйста.
- Да тут без нас случилась небольшая заварушка, - деланно-небрежным тоном сказал Джек.
- А точнее? - спросил я, начиная терять терпение. Ксю с полотенцем наготове смотрела на меня и улыбалась. К манере Джека говорить загадками она, видимо, уже давно привыкла.
   Каким наслаждением было помыться теплой пресной водой, с помощью умывального таза и кувшина, как все нормальные люди! За двое суток на острове мы только и могли себе позволить, что время от времени споласкивать лицо и руки морской, соленой. Кожа от нее горела и чесалась, вдобавок я успел обгореть на солнце и теперь цветом лица не так уж отличался от капитана. Запас провизии уже подходил к концу, когда ребята, блуждавшие где-то в нескольких милях от нас, наконец заметили дым костра. Оказалось, что место, указанное Джеком, все-таки перепутали, к тому же похожих архипелагов поблизости оказалось еще два, да и искать пришлось на шлюпках, потому что подойти близко к берегу Гиббс не решался из-за мелководья.
   Но опоздание явно объяснялось не только этим. Едва ступив на палубу "Жемчужины", я почувствовал перемену. Что-то витало в воздухе, и на лицах команды, приветствующей своего капитана, читалось явное нетерпение, желание скорее поделиться радостью, столь редко выпадающей в их изнурительной, опасной жизни.
  ...-  Да-а, - только и смог сказать я, выслушав длинный рассказ о величайшем морском сражении из случавшихся когда-либо на Карибах. - Впечатляет... Стало быть, Беккета больше нет, Джонсу ты ничего не должен... А в чем же тогда плохая новость, Джек?
- А в том, герой, что мы с тобой все это пропустили, - ответил капитан совершенно серьезно. Хотя кто его знает, может быть, он и правда не шутил....
   А назавтра случилось кое-что еще. Дозорный, маявшийся на вахте от безделья по причине почти полного штиля, внезапно огласил палубу громким криком. Сбежавшиеся члены экипажа, и я в том числе, стали свидетелями поистине грандиозного зрелища: справа по борту, сопровождаемый водопадом брызг и оглушительным плеском, прямо из-под воды вынырнул огромный голландский флейт. Этот тип судов не отличается изяществом форм, но в остойчивости и прочности практически не знает себе равных. Как ни странно, я даже почти не удивился способу его передвижения : слишком многое довелось мне повидать за последнее время. Более того, грубые, угловатые очертания судна показались мне чем-то знакомыми.
- Мы его уже встречали, Джек? - растерянно спросил я.
   Капитан в ответ усмехнулся - одним уголком рта:
- Пошли со мной - увидишь.
   Я молча забрался в шлюпку. Меня не оставляло странное чувство, что я знаю, куда направляюсь. Но даже когда вслед за Джеком я кое-как вскарабкался на борт и ступил на чистую, идеально надраенную палубу, я все еще ничего не мог понять.
   Джека окружили матросы - все как на подбор бравые, крепкие ребята. Разве что затесался один мрачноватый, преклонных лет мужчина в низко надвинутой головной повязке, из-под которой свисали длинные спутанные волосы... но и этот был еще в силе и держался с достоинством - наверное, старший помощник. Нашего капитана о чем-то расспрашивали, он посмеивался и отвечал непонятными мне фразами то ли на морском, то ли на воровском жаргоне. Я огляделся. Это судно мне определенно нравилось. Веселые задиристые матросы, видимо, были довольны жизнью и службой. Порядок тут соблюдался неукоснительный, все на судне было прочным, добротным, исправным - и светлое, смолистое дерево палубы, и такелаж, и надраенная медяшка, и даже аккуратно залатанные серые паруса...
... когда-то висевшие клочьями...
Я затряс головой. Откуда бы такое? Жара...
   А потом я увидел капитана. Он был очень молод, чуть за двадцать, и ничем особенным не выделялся, разве что был недурен собой и ростом выше среднего... но достаточно было видеть, как расступилась перед ним команда, какими глазами смотрели на него матросы и особенно старший помощник. Джек шагнул вперед. Капитаны молча обнялись.
- Здорово, Уилл, - сказал наконец Джек, - ну, показывай, как обустроился.
   И тут меня тронули за плечо. Я обернулся. За моей спиной стоял высокий крепкий мужчина в серой куртке английского сукна, каких не носят простые матросы... штурман? Странно, и этого человека я тоже видел впервые, но что-то в его облике не давало мне покоя... наваждение, да и только. Волосы у него были седые, заплетенные в косу, глаза маленькие и черные, с пронзительным взглядом. Незнакомец коротко кивнул, приветствуя меня.
- Вот и встретились, сынок... Медальон с тобой?
- Со мной, - ответил я растерянно, запуская руку за воротник рубахи.
   Он помог мне снять цепочку с шеи. Взял вещицу в свои длинные сильные пальцы, нажал ногтем какой-то рычажок - и откинулась крышка.
   Внутри оказалась миниатюра - портрет миловидного круглолицего мальчика лет лесяти. Светлые волосы, черные глаза.
- Вот он, - с гордостью сказал мужчина, - совсем уже взрослый стал, чертенок... проведать его все никак не выберусь, уж больно далеко.
  Но я уже не слушал его. Я заметил под портретом надпись, гравированную красивой золотой вязью. По-английски это имя произносится иначе, но я прочел его вслух так, как это принято у меня на родине. Исаак.
- Его так зовут? - уточнил я зачем-то. - Как меня?
- Ну да, - кивнул мне Томас. - Вполне христианское имя.

Продолжение следует

Глава тридцать шестая. Мать.

   Почти ни разу за все годы, прожитые вместе бок о бок, я не видел мою мать смеющейся. Не улыбающейся - вежливо или укоризненно, устало или иронически... улыбка - ширма, вывеска, за которой может скрываться что угодно. Именно смеющейся.
   Как я ни силился, так и не смог вспомнить, брала ли она меня когда-нибудь на руки. Но после моего второго дня рождения - точно нет. Я стал уже большим и это могло меня испортить. Вот отец... но отец - совсем другое дело.
   Между тем я уверен, что мать всегда любила меня. Я чувствовал это. Спрятать любовь, когда она есть -  еще труднее, чем изобразить ее, когда ее нет. Но тогда почему...
   Она никогда ни на что не жаловалась, держалась ровно и приветливо с детьми, почтительно с мужем, а тем более с его родителями, рядом с которыми прошла бОльшая часть ее жизни. Была образцовой хозяйкой, отличной женой и матерью. В доме всегда царил порядок, все служанки жили у нас подолгу, хотя и слегка робели перед своей сдержанной хозяйкой. А долгое пребывание прислуги в одном доме - верный признак того, что на этом доме лежит благословение.
   Но она не смеялась.
   Может быть, тому виной было полученное  воспитание? Раз и навсегда пришедшее понимание, что этот мир - не место для веселья, что он не всегда опасен, но всегда суров, требователен и не прощает ошибок? Но ведь всех ее ровесниц воспитывали так же. Однако это не убавило в них живости, умения радоваться жизни и готовности вечером при наступлении праздника Пурим ликовать, петь и плясать, как заповедано Господом. Как я наслаждался шумом таких семейных сборищ, на которых она единственная из всех оставалась серьезной и молчаливой.
   Домашние заботы, отнимающие все силы до последней капли? Материнские обязанности, бессонные ночи, боль, тревоги и испытания? Но чем отличались они от тех, через которые прошли все ее тетушки,  невестки и сестры - и все-таки не разучились смеяться?
   Она была очень сильной и никогда не позволяла себе опуститься до крика. Ее правота не опиралась на власть, страх и наказания - она была очевидной. И даже главой в доме, если уж честно, скорее была она, чем отец. Как опытный рулевой, она вела свой тяжелый корабль трудным и небезопасным курсом - день за днем, год за годом.
   Но однажды, в детстве, мне довелось быть свидетелем одной встречи, о которой я не говорил никому, но отголоски ее не дают мне покоя и по сей день. Я хорошо помню, мне тогда было семь лет, и мать взяла меня с собой за покупками.  Мы пробирались сквозь толпу, заполонившую рыночную площадь, среди криков торговцев, жары и пыли... И вдруг она остановилась.
   Прямо перед ней, задеваемый обтекавшим его человеческим потоком, неподвижно стоял незнакомый мне господин лет сорока. Седые виски, черные усы и борода, спокойный проницательный взгляд. Он уже узнал ее, а она еще пребывала в растерянности. И вдруг ее правая рука так стиснула мою маленькую ладонь, что я вскрикнул от боли. По-моему, она этого даже не заметила.
- Ты? - тихо спросила она, и я не узнал звука ее голоса.
   Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Потом мужчина поклонился, пропуская ее вперед. Через минуту толпа уже поглотила его, и я, как ни оборачивался, не мог больше его разглядеть.
   Мать тогда ничего не сказала мне, а я ни о чем не спрашивал. Всегда живой и любопытный, я почему-то притих, как взрослый. Я испытывал странное, незнакомое ощущение, и вспоминая об этом сейчас, сам себе с трудом могу поверить. Но у меня не было ни малейших сомнений в том, что я прав. Я понял наконец, почему моя мать никогда не смеется.
   Этот человек навеки унес с собой ее смех.

Продолжение следует

Отредактировано Айзик Бромберг (2007-12-24 18:51:19)