Автор: Liana
Название: Левиафан
Пайринг: Уилл/Элизабет
Рейтинг: PG-13
Жанр: Вначале думала, что виньетка… потом – догадалась, что постфик… Решайте сами.)) Допустим, все это происходит, пока идут титры ПКМ-3)))
Права: все копирайты сами знаете у кого, а я курю в тенечке… Только, ради Гора, не надо сравнивать с дневником из ГП-2!)) Никакого духа Джонса в бортжурнале не будет!))
От автора: Ну… Нравится мне Уилл, люблю за него думать, ну что тут поделаешь.)))

Не понять не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня…
К. Симонов

* * *
Из бортового журнала капитана «Летучего Голландца».

Эту переплетенную в кожу тетрадь с позеленевшим от сырости якорем на обложке я нашел в своей каюте. Интересно, зачем она была нужна Дейви Джонсу? Не записывал же он: «Такого-то числа столько-то душ перенесено на тот свет»… Хотя, с него станется. В любом случае, тетрадь была пуста.
Что ж, теперь есть кому доверить свои мысли, особенно если не с кем перекинуться словечком. Конечно, так редко бывает – капитан почти всегда на виду… Ну так времени у меня более чем достаточно. Времени на то, чтобы подумать и записать мысли. И снова думать над ними…

Кстати о душах. Я, признаться, несколько раз пробовал представить себе, как, собственно, должна происходить работа «перевозчика душ на тот свет». Что, мы красиво и жутко выныриваем перед тонущим кораблем и берем людей на борт, как это было со мной? Впрочем, нет… Джонс как раз прибирал к себе не только души, но и тела… А оказалось все просто.
Мы долго шли (наконец-то отучился от сухопутной привычки говорить о кораблях «плыли»!) по морю этого мира. Просто шли, как обычное судно, как «Золотая Лань» сэра Френсиса Дрейка, только не подходя к берегам… А потом «Голландец» стал ощутимо тяжелее. Ну, не в том смысле, что он начал тонуть… Я даже не знаю, как это точно выразить. Паруса, палубы, мачты – они как будто напитались чем-то, точно губка – водой. И слышатся вздохи, шепоты, шелесты. Совсем тихо, едва уловимо. И ты понимаешь – пора. И просто, стоя за штурвалом, направляешь судно вниз… И поднимаешься по ту сторону моря. И души, облепившие «Голландец», с радостными вздохами разлетаются. У каждого из них теперь будет свой путь. В зависимости от праведности их земного пути. Этим теперь займутся Высшие силы. А мое дело маленькое – всего лишь доставить их по ту сторону моря.

…Ну надо же! Забавная вышла история. Интересно, почему «Голландец» так тяготеет именно к скандинавским мифам? Кракен тоже ведь был скандинавское чудовище...
Около трех часов пополудни впередсмотрящий сообщил мне о том, что прямо по курсу к судну движется огромный предмет, который нельзя было рассмотреть, так как он был почти полностью погружен в воду. Я решил, что это кит, или нарвал, или что-то в этом роде. В любом случае, «Летучий Голландец» не страшился ничего на море. Я выбрался на бушприт посмотреть на диковину. И в этот момент водяная гладь разверзлась! Над волнами поднялась голова на длинной шее – за несколько секунд она уже скалилась выше мачты. В море, до самого горизонта, над водой поднимались кольца – тело этого исполина… Тело, покрытое зеленовато-сизой чешуей, плавник по хребту, морда, напоминающая лошадиную, только с жесткой и длинной бахромой по бокам и перепончатыми ушными раковинами, как рисуют у гипподамусов. И глаза, глаза! Они напоминали по форме миндаль и переливались всеми цветами радуги! Их я смог рассмотреть, когда левиафан странным образом, не погружаясь снова в воду, изогнул шею, поместив свою морду прямо напротив меня… И мы так несколько секунд смотрели в глаза друг другу. Насколько это было возможно при столь масштабном несоответствии размеров – каждый его глаз был со штурвальное колесо… Страшно не было – капитан «Голландца» ничего не боится, ибо на море он всесилен. Было любопытно, хотелось полюбоваться. А потом левиафан, без сомнения, поклонился мне. Отвесил кивок своей головой на длинной и мощной шее. И с грацией, удивительной при таких громадных размерах, исчез под водой и вновь вынырнул - по правый борт от нас, в точности повторяя наш курс и маневры.
- Йормунгард! – благоговейно выдохнул боцман.
- Как-как ты сказал? – заинтересовался я.
- Йормунгард. Это имя левиафана, гигантского морского змея. Он повинуется новому капитану, как повиновался старому его предшественник – кракен.
Йормунгард, припомнил я детские уроки истории. Морской змей, который, как верили викинги, лежит на дне моря, опоясывая всю землю. Ну что ж, теперь я полноправный капитан!..

Большую часть капитанской каюты занимал орган. Дейви Джонс был меломаном. Я помню, как мало не на весь корабль раздавались протяжные звуки его экзерсисов… А на подставке для нот лежал медальон Калипсо.
Вот странно – Джонс вырвал сердце из груди, чтобы не любить, не чувствовать боли. Но, похоже, продолжал делать и то, и другое. Как и я.
Я не могу понять, чем отличаюсь я теперешний – от меня того. Которому Прихлоп Билл, нависнув над ним, рассек грудь своим ножом.
Это странное ощущение было. Как будто упругой веткой хлестнуло. И смотришь, как у тебя из груди вытаскивают что-то окровавленное, и почему-то не чувствуешь боли, хотя умом понимаешь, что боль быть должна! Как во сне…
А потом становится как-то легко, все тело наливается силой, и как будто глаза прорезались – видишь корабль вокруг тебя, и паруса, и штурвал, и ты недоумеваешь – почему ты не за этим штурвалом, когда твоя команда, черт побери, ждет, что ты поведешь их в победоносный бой! «Повяжите, чтоб волосы в глаза не лезли», - сует кто-то головной платок. Повязываю, и вперед, вперед!..
Я присел за орган. Клавиши желтые, точно клыки старой собаки. Подставка для нот пуста, и над трубами – резная женская фигура. Я несмело дотронулся до клавиши – она отозвалась протяжным гулом. Я положил на клавиши всю ладонь, расставив пальцы, как говорили на уроках музыки. Элизабет, когда ей было лет десять, обучали игре на фортепиано, а меня уговорили составить ей компанию, чтобы, как выразился губернатор, «повысить интерес путем конкуренции». «Расставьте пальцы, как будто под ними вы держите на клавишах куриное яйцо!» - твердил мистер Моргенштерн, сухощавый немец, похожий, по моему твердому убеждению, на живой циркуль. «Сырое яйцо или вареное?» - спросил я тогда. Учитель уронил лорнет. «Какая разница?!» - вытаращил он глаза. «Ну как же», - пришла на помощь Элизабет, - «Сырое яйцо, если надавить, растечется…» Да… Играли мы, конечно, не виртуозно. Один раз даже напроказили, намазав клавиши взбитыми сливками и жидким шоколадом. Впрочем, лет с тринадцати нас с Элизабет разлучили, тактично мешая последующим встречам. Она осталась со своими роялями, шляпками, учительницами музыки и французского, которых нанимал вдовец-губернатор, и со своими пиратскими романами, которые успешно перечеркивали все вышеобозначенное. А меня, решив, что помощников на губернаторской кухне и без того довольно, отдали в «обучение с проживанием» кузнецу Брауну. Который уже тогда начал спиваться, но все еще твердо держал в руках молот. Но уже с пятнадцати лет мне приходилось выполнять заказы за него… Впрочем, это было хоть и сложно, но интересно… И когда немилосердно болела по вечерам спина и не разгибались руки, можно было твердить себе: «Зато ты уже почти настоящий, взрослый мужчина, а не эти кудрявые пуделята, которых водят за ручку напудренные бонны. И разве легче тебе было на британском корабле, где мокрые снасти сдирали кожу с рук, балки норовили ударить по спине, а команда дразнила морским волчонком?»
Было что-то волшебное, мистическое, в том, как полыхало вынутое из огня железо. То, крепче чего нету в этом мире – течет и подчиняется ударам моего молота… И так здорово было любоваться уже готовым, до блеска начищенным клинком, и мечтать, представляя себя «уже совсем большим», сражающимся на рее над бушующим – непременно бушующим! – морем с жуткими, кровожадными пиратами. И, конечно, победить их всех, а потом войти в каюту и преклонить колени перед прекрасной пленницей… У которой неизменно оказывалось лицо юной мисс Элизабет.
Я вдруг поймал себя на том, что сижу за органом и с отсутствующим лицом перебираю клавиши, а они тихо постанывают в ответ, шелестят и напевают что-то, таинственное, печальное и пьянящее, как само море…
Да уж, усмехнулся я, будь у меня, как у Джонса, борода из щупалец, я бы, наверное, играл получше.
А под музыку хорошо думалось.
Элизабет.
Элизабет, Элизабет, Элизабет! Черт побери, теперь я понимаю девушек, исписывающих свои личные журналы именами своих возлюбленных. Ты только дождись меня, родная моя! Пожалуйста, дождись! Сохрани мое сердце… Ты же хранила те десять лет мой медальон.
Вот странно – сердца нет, а любовь осталась. Наверное, и я, и Джонс принадлежим к той категории людей, о которых говорят: «одно сплошное сердце». Вырезай не вырезай – любить меньше не станет.
Останешься ли ты мне верна? Дождешься ли?
Конечно. Я верю тебе. А ты веришь мне. Веришь ведь, правда?
Я вернусь к тебе. Непременно вернусь.
Теперь, когда пробелов в мозаике нет, и все детали на месте, многое из того, что казалось непонятным, можно объяснить.
Ведь, если разобраться – к Тиа-Дальме можно подобраться только по воде. А дальше – лестница, сплетенная из древесных побегов. И домик «на ходулях», какие строят прибрежные жители, кажется, в Индонезии… То есть, Джонс мог прийти к ней, не ступая на землю. И, наверное, приходил… Как он ни старался изобразить недоумение при известии о том, что Калипсо жива – получилось это недостоверно.
Я вдруг представил себя, бредущего по приливной полосе, по колено в воде, заходящего в реку… И Элизабет, стоящую рядом со мной.
Нет.
Джонс потому подвергся проклятию, что оставил свой долг. Оставил свой пост. Капитан «Голландца» не может отлучаться ни на день из обозначенного срока – ведь каждый день в море гибнут корабли…
Я не отступлюсь, чтобы не сделать свою участь еще ужаснее.
«Ты свою участь не сам ли выбрал?» - укорял я когда-то Прихлопа.
Вот еще вопрос – как мне его называть? Отец? Билл? Мистер Тернер? Называешь – и думаешь: «Черт, как-то это глупо звучит»…
А я свою участь выбрал не сам. Выбор сделали за меня – и я мог бы возмущаться на тему «Что же вы, собаки, со мной сделали!». Но это было бы совсем глупо. Дураки бывают двух видов – одни берут всю вину на себя, другие сваливают ее на других. Я жив – и у меня есть надежда, которой я живу. Но теперь я понимаю, почему Джек Воробей так любит море.
Джек Воробей. Как бы мы не ярились, как бы ты не дразнил меня, как бы я не злился тихой злостью на тебя – судьба нас столкнула и склеила. Хотим мы этого или нет. И теперь, если в беду попадает один, значит, скоро где-то неподалеку окажется второй. И чаще всего на Тортуге, в Порт-Рояле, в Бухте Погибших Кораблей нас поминают вдвоем. Скажет кто-то: «За капитана Джека Воробья, пирата и славного малого!». И тут же откликнутся: «За капитана Уильяма Тернера, славного малого и пирата!»
Ты спасал мою жизнь, Джек, и я спасал твою. Мы в расчете – но надолго ли это? Славный старина Джек. Я был бы рад жить сто лет, чтоб подольше вспоминать о тебе.
Интересно, обязательно вырезать сердце, чтобы посмотреть на себя со стороны?
Я все-таки уже не тот наивный мальчишка, возмущенно кричащий: «Нечестно!» при виде того, как противник в фехтовальном бою вынимает мушкет.
Да, смешным я показался прожженному пирату… Да, были многие из моих поступков немного смешными, детскими… Но в итоге все сложилось как сложилось, и нельзя сказать, чтобы это было очень уж плохо. Почему так происходит – чем больше проходит времени с того момента, на который ты оглядываешься, тем лучше тебе заметны изъяны в тебе прошлом. Наверное, я взрослею…

«Летучий Голландец», …числа, …месяца, 16... года.
…долготы, …широты.

Я спросил Билла, сильно ли он любил мою мать.
- Очень, - ответил он. – Она была такая, такая… Необыкновенная. Ты ведь понимаешь меня, сынок? Бывают такие женщины, которые и сильные, и нежные. Которым не страшно довериться, потому что знаешь – не подведет. Такой женщине не обязательно быть писаной красавицей – но, когда ты глядишь на нее, ты готов в этом поклясться. И в то же время, - он вздохнул, - она была кроткой. Ни слова не сказала, когда я вернулся однажды из рейса и выложил на стол мешочек золотого песка.
- Это когда вы…
- Да, Уилл. Команда взбунтовалась, капитана – порядочная была свинья, скажу тебе, - высадили на «кошку», выручку за товары поделили, а, вернувшись в порт, сказали, что на нас напали пираты. И вот я стою как дурак, огонь в камине затух, потому что дрова давным-давно закончились, и золото на столе, и ты спишь в своей колыбельке, совсем еще кроха, а она царапает себе щеки, и смотрит на меня, и молчит, молчит… «Мэри», - говорю я, - «Кажется, я стал преступником».
- А она? – спросил я.
- Она молчала, минуту, две… И вот когда я подумал: ну все, сейчас побежит на улицу, позовет солдат, - вдруг подошла ко мне, обняла, и заплакала. «Билл, ты и есть преступник… Но мне все равно». Так и сказала. Хотя, конечно, было ей совсем не все равно… И каждый раз, когда я приезжал – а бывало это все реже и реже, ведь я уже поступил на «Жемчужину», - я видел на ее лице новые морщинки от слез… Я не хотел, чтобы ты узнал, кем стал твой отец, и она тоже не хотела, - и мы старались, чтобы ты не видел меня. А потом, когда тебе было лет восемь, мы пошли на Исла-де-Муэрте, и я отослал тебе медальон. В тот же год Мэри умерла, и не спрашивай, как я об этом узнал. Если бы не проклятие, мы бы, наверное, покинули этот свет вместе.
- Ну да… - я посмотрел на клокочущие волны за бортом. – И я нанялся юнгой на первый попавшийся корабль… А он шел на Ямайку…
- Ты скучаешь по ней? – спросил Билл.
- По маме или по Элизабет? – я сложил ладони рупором и крикнул: - Йормунгард!
Вода забурлила, выпуская левиафана.
- Сделаю пару кругов, - пояснил я. Морской змей очень аккуратно поднес голову впритык к борту, и я перебрался к нему на макушку и схватился за шипообразные наросты на чешуе. – Лучшее средство от грустных мыслей!
Левиафан рассекал морскую гладь, как нож – масло, скользя все быстрее и быстрее, соленые брызги и клочья морской пены разлетались веером и оседали на моей одежде, врезались в лицо, и ветер свистел, выгоняя из души тоску…

- Курс на Тортугу!
Я был сам не свой в этот день. Наверное, походил на мальчишку, дорвавшегося-таки до летних каникул, или на несчастного влюбленного, которому его пассия наконец соизволила назначить свидание… Кровь буквально кипела в жилах. Хотелось скакать до потолка и радостно вопить во весь голос. Десять лет! Десять лет прошли, как один день, как сон! Но капитану легендарного «Летучего Голландца» волей-неволей приходится быть степенным – а то бы я давно уже свистнул Йормунгарда и помчался в Бухту Подковы, где мы с Элизабет расстались десять лет назад… И такое это было безумное состояние, и то и дело сменялось страхом: а вдруг? А вдруг что не так? А если что-то случилось? И лезла, лезла упрямо в голову новелла, которую рассказывала мне юная мисс Суонн, изучавшая французский язык с гувернанткой. Солдаты, бывшие в плену, возвращались на родину, и жена одного из них, главная героиня, старалась встретить своего мужа как можно лучше. Убрала и украсила дом, приготовила ужин, поставила на стол цветы. И… отправилась встречать его. Но дорогой они разминулись, и солдат, увидев пустой дом, старательно украшенный, цветы на столе и два прибора, решил, что жена его ждет кого-то. Другого. И ушел навсегда.
Черт побери! Все, все дурные мысли за борт! Она придет. Она обещала. Обязательно!
И вот уже показалась знакомая бухта, скалы… И берег все ближе! Я вскарабкался на рею, приказав держать курс к суше. Я вглядывался в берег, рискуя ослепнуть…
Она!.. Моя любимая, единственная! Ее черты я бы угадал и с большего расстояния! И она тоже меня увидела, и заулыбалась, и замахала руками в широких рукавах, и зашептала что-то стоящему рядом с ней мальчику девяти лет. Я отец… С ума сойти можно.
«Голландец» подошел прямо к берегу, прижавшись бортом прямо к земле. По навигационной науке это верный способ потерять корабль, но «Летучий Голландец» - это одно большое исключение из всей навигационной науки… Я схватился за канат и спрыгнул на землю, прямо перед ней.
Наверное, со стороны это смотрелось забавно. Мы обнимались и целовались, забыв обо всем…
- Уилл, - прошептала моя любимая, отстраняясь. – Билли…
Я посмотрел на малыша. Он стоял насупившись. Ну как же, взрослые люди, а занимаются такой ерундой – поцелуями! Какой-то совершенно незнакомый мужик обнимает его мать, а она делает вид, что так и надо!
- Тебя зовут Билли, сынок? – спросил я.
- Билли Тернер, - сурово поправил меня малыш. Точь-в-точь как я сам, нанимаясь юнгой!..
- Ну что, Билли, - я вдруг понял, что совершенно не умею разговаривать с детьми. Хотя, так, наверное, у всех папаш бывает… - Похоже, я – твой отец, Билли.
Малыш – хотя какой он малыш, в девять с лишним лет! - задумчиво осмотрел меня, закусив губу.
- Мама говорит, мой отец оружейник, - вынес он вердикт. – А ты пират.
- Я пират? – я, не выдержав, расхохотался. Присел, чтобы сравняться с сыном взглядом. – Вот, значит, как мама говорит? А я что же, похож на пирата?
- Похож, - кивнул Билли.
- Ты не видел настоящих пиратов, Билли, - я поднялся и обнял Элизабет, наслаждавшуюся этой сценой. – Или это тебе мама понарассказала? Ну что, пойдем домой? Команде я дал отгул на сутки…
- А твой отец? – спросила Элизабет.
- Останется на берегу, сказал, устроится на какое-нибудь судно. Он теперь свободен… Как и я
Мы вошли в дом. Не губернаторские покои, но выгодно отличался от того, какие обычно жилища на Тортуге. Забавно… Вот как раз о таком я когда-то мечтал. Чтобы уютный дом, и мирная работа, и любимая жена, и сын… Но все это – не сразу, а обязательно после невероятных приключений… Иначе было бы слишком скучно.
Элизабет указала глазами на темный угол – я достал и поставил на стол сундук, в котором гулко и ритмично стучало мое сердце.
Я снял с шеи шнурок, который носил десять лет. Отомкнул замок и откинул крышку. Дотронулся – сердце бешено пульсировало…
Калипсо, мысленно позвал я. Десять лет я честно исполнял возложенный тобой долг. И десять лет дожидалась меня моя любимая. Калипсо, возьми же теперь назад свой дар!..
И сердце покрылось вдруг искрами, сияющей пылью… И рассыпалось солнечными бликами, и застучало в моей груди! И медленно, точно нехотя, затянулся длинный багровый шрам…
Ну, вот я и вернулся…
- Мама! – звонко закричал вдруг вбежавший (и когда успел выбежать?) Билли. Посмотрел на меня и добавил: - Папа!.. Там…
- Что, Билли?
- Корабль уплывает! А другой приплывает.
Мы вышли из дома. «Летучий Голландец» делал прощальный круг по бухте. За штурвалом стоял боцман. Все правильно… Нового капитана избирает команда. В добрый путь, ребята! Семь футов под килем…
А вместо «Голландца» перед нами на морской глади покачивался другой бриг. Легкий, изящный, и в то же время очень мощный. Под бушпритом застыла деревянная фигура – морской змей с оскаленной пастью. На корме виднелись медные, потемневшие от воды буквы, складывающиеся в название.
«Левиафан».
Ну что ж, дружок…
- Пап, это теперь твой корабль? – шепотом спросил меня Билли, хватаясь за мою руку.
Я улыбнулся и оглянулся на Элизабет. «Мой сын моряком не будет!» - говорило ее очаровательно сердитое личико.
- Пока да, Билли… Сейчас он мой. А потом… кто знает. Похоже, он будет твой!

* * *