Улица
***
С одной стороны улицы тянулся длинный, скучный дом, из тех, что были построены лет сорок тому назад. Чёрные провалы окон мёртво смотрели во двор. Ни в одном из них не было ни движения, ни проблеска ночника. Старый дом давно уже погрузился в сон, равно как и его обитатели, со всеми своими ежедневными проблемами и заботами, желаниями, страхами, мыслями.
С другой стороны улицы тёмными холмами вырастали из промёрзшей земли уродливые, крытые шифером гаражи. Казалось, будто это вовсе и не гаражи, а какие-то странные, огромные братские могилы.
Узкую дорогу, засыпанную снежной порошей, освещали с переменным успехом тусклые фонари, то вспыхивая, то вновь угасая. И в этом неровном, искусственном свете снежинки напоминали неизвестные человеческому миру драгоценные камни, холодными блестящими иглами прошившие серость асфальта.
Пугающая мёртвая тишина разлилась по сонной улице, но дрёма та была не спокойной и умиротворяющей, наоборот, - она заставляла сердце запоздалого прохожего биться чаще, заставляла ускорять шаг и настороженно оглядываться по сторонам.
А Тата шла, не замечая, что ночь на этой улице темнее, чем на соседней, что воздух стал таким холодным и таким плотным, что казалось, будто его можно резать ножом.  Она месила промокшими сапогами снежную крошку и в полный голос подпевала любимой песне, звучавшей в наушниках. Так было всегда. Каждый день, далеко за полночь она возвращалась домой одним и тем же маршрутом. Страшновато, но жить можно. Ведь за следующим поворотом уже начнется её улица. А там всегда ярко светят фонари, там многолюдно даже в самую глухую пору, машины проносятся мимо, поднимая в воздух клубы снега, а магазины работают круглосуточно. Там не страшно вовсе, а здесь… впрочем, она уже привыкла.
Хотя нет. Так было не всегда. Раньше они ходили по этой улице вместе. Вместе с Ильёй. И темнота не казалась такой удушающе чёрной, а фонарь не мигал нервно жёлтым глазом – он светил ровно и без перебоев. Может, так просто казалось, потому что Илья был рядом? Он держал в своей большой, тёплой ладони её маленькую ладошку, согревая, придавая смелости. А ещё они без умолку болтали, и путь длиною в улицу занимал пару секунд, а не целых семь минут. 
Да, наверное, ей просто так казалось.
Подул холодный ветер, и Тата вдруг поняла, что сейчас расплачется. Она не плакала ни разу с самых похорон, просто не позволяла себе раскисать. Ей казалось, что нельзя кичиться своим горем, на глазах у всех разыгрывая трагедию, ведь слёзы по покинувшим нас любимым – всего лишь жалость к самой себе.
Когда Тата была маленькой девочкой, у её подруги умерла собака – золотой лабрадор по имени Лорд. Юлька не проронила ни слезинки, а Тата не могла понять, как можно не плакать. И вот тогда шестилетняя Юлька сказала, что, когда люди плачут, они жалеют лишь себя. Тата на долгие годы запомнила эти слова маленькой девочки и, может, только они и спасали её  от безумия.
Но сейчас слёзы сами собой лились из её глаз. Если бы Илья сейчас был здесь, он бы обязательно сказал: «Королевна моя, ну, не плачь. Хочешь, я подарю тебе настоящую корону?». Он всегда так говорил, когда Тате было грустно или обидно, да так, что слёзы наворачивались на глазах. Раньше она много плакала, по поводу и без; это только два месяца назад вдруг разучилась.
Тата остановилась и тыльной стороной ладони отёрла мокрую щёку. Капелька попала на губы, и стало противно от самой себя. Это только морская соль на губах вызывает радость, соль от слёз вызывает лишь горечь. А губы уже шептали вовсе не слова песенки, игравшей в наушниках, они монотонно, словно молитву, повторяли только одно слово: «Илья».
Если бы он был жив, всё было бы совсем по-другому. Если бы он только остался жив! И когда эта мысль оформилась настолько чётко, что стала почти осязаема, мигающий во мгле фонарь – последняя ниточка, связывающая мир мёртвой улочки и внешний мир – погас.
Тате показалось, что небо стало полностью чёрным, а где-то вдали злобно закаркала ворона. А может, это ворон? Откуда пришла эта глупая мысль? Почему именно ворон?
Тата выдохнула. Оказывается, всё это время она задерживала дыхание. Странное дело, но облачка тёплого воздуха изо рта не вырвалось. Не могло же на улице за считанные секунды настолько потеплеть. Да и тепла этого не чувствовалось, было всё также смертельно холодно.
Страх тисками сдавил Тате горло. И тогда она побежала, сама не зная, почему. Частый стук каблуков гулко отдавался от асфальта, не заглушаемый мягким на вид снежным покровом. Тата бежала, а мороз иголочками колол её щёки и руки. Но ей не было жарко, скорее холодно, дико холодно.
Но вдруг тьма зажглась голубым огоньком; послышались шаги другого человека.
Тате показалось, что она сейчас заорёт от радости, от осознания того, что она здесь не одна. В этой странной тишине.
Темнота с каждым шагом всё больше расступалась, и, наконец, Тата увидела смутный человеческий силуэт. Ещё пара осторожных шажков, пройденных будто над бездной, и  она оказалась лицом к лицу с женщиной.   
Хотя, скорее это была бабуля, нежели женщина. Маленькая, приземистая, с абсолютно седыми волосами под шёлковым чёрным платком. Синий огонёк вспыхнул в её ладонях, и Тата поняла, что это мобильный телефон. Старушка подняла голову и уставилась прямо на Тату. Погасший фонарь неожиданно вспыхнул и ровно засветил.
Когда снова стало светло, Тата смогла разглядеть бабкино лицо. Глаза-бусинки пытливо рассматривали её, словно она была не просто случайной прохожей, а кем-то очень важным, значимым. «Обозналась что ли, старуха?», - зло подумала Тата, но почему-то не посмела даже двинуться с места, чтобы обойти бабку стороной.
Рот старухи искривился в усмешке, обнажая кривые жёлтые зубы, блёклые, бесцветные глаза сузились. В тот момент её лицо напоминало печёное яблоко. А потом она засмеялась, низким гортанным смехом. На секунду Тате показалось, что кто-то разбил оконное стекло, как тогда, в её квартире, но на улице ничего не происходило, и Тата с ужасом осознала, что мерзкий звук  - это звук бабкиного смеха.
Ужас накрыл Тату холодной волной. Что-то здесь было не так. Совсем неправильно и коряво. Только было гораздо страшнее, чем когда она бежала сломя голову по безлюдной улице. Тогда страх был неосязаемым, хоть и реальным. Сейчас он имел форму, цвет, запах, всё то, чего надуманный страх по определению не должен иметь. Тата нутром чуяла, что бабка опасна, что ужас исходит от неё, что она сама и есть этот ужас, но всё равно ничего не могла с собой поделать. Она лишь стояла промокшими ногами в снегу и боялась не то что шевельнуться, -  даже вздохнуть.
Тем временем старуха отсмеялась и, как-то лукаво посмотрев на Тату, вполне обычным, может, лишь чуточку неприятным, голосом спросила:
- Контракт подписывать будем?
- К-к-какой контракт? – стуча зубами, ровным счетом ничего не понимая, спросила Тата. Ей казалось, что она сошла с ума, и весь мир вместе с ней. Именно поэтому странноватые старушонки задавали по ночам случайным прохожим столь нелепые вопросы.
Бабка пожевала губами, затем извлекла из кармана исписанный бисерным почерком листок и протянула его Тате.
Негнущимися пальцами девушка кое-как ухватила листок и в тусклом свете фонаря прочитала заголовок: «Стандартный договор купли-продажи души». Тата нервно хихикнула, а затем икнула. Ужас ослабил свою хватку, оставляя после себя нервный отходняк. Как всё просто оказалось! Не мир сошёл с ума, а просто ей, Тате, посчастливилось встретить в тёмном переулке подгулявшую бабку, любящую столь изощренно подшучивать над прохожими глубокой ночью.
Тата всё хихикала и хихикала, пока бабка не вцепилась холодными пальцами в её запястье и не заговорила беспощадным, бюрократическим голосом:
- Илья Фролов, родился 15 января 1980 года, в роддоме № 25, что на Ленинском Проспекте, при рождении вес был равен 3 кг. 20 гр., рост – 52 см. Волосы черные, прямые, цвет глаз – карий, цвет кожи – смуглый. Читать научился в пять лет, аппендицит вырезали   в семь, попал в автомобильную аварию в семнадцать, год ходил с тростью. И, наконец, на сладкое – был обручен с некой Татой. Не знаешь такой? -  насмешливо завершила свой убийственный монолог бабка.
Тата как-то странно то ли всхлипнула, то ли вздохнула. Она каждое утро видела в зеркальном отражении невесту Ильи, грустную, измученную, усталую и печальную девочку. И каждый раз ей хотелось пожалеть собственное отражение, и только усилием воли она заставляла себя улыбнуться и отойти от зеркала.
Тата продолжала смотреть на бабку, прямо в её блёклые глаза-бусины. Страх перестал казаться чем-то эфемерным,  надуманным, с каждой секундой он становился всё более реальным и осязаемым. Он повис в воздухе молочно-белым облаком пара, вырывающегося вместе со словами изо рта. Он жёг ноздри запахом гари и дыма.
- Откуда Вы всё это знаете? – еле слышно спросила Тата, уже зная ответ.
Старуха ничего не ответила, лишь протянула снова листочек бумаги, показавшийся вначале глупой шуткой, а теперь вселивший нелепую, но такую желанную, такую необходимую надежду.
- Вы, правда, сможете это сделать? – всё ещё не доверяя не столько старухе, сколько самой себе, спросила Тата.
- А ты как думаешь, дорогуша? – елейно улыбнулась бабка.
Тата молчала. Происходящее казалось таким нереальным, пугающим, будто ей снился кошмар, но вот только проснуться она вовремя не смогла.
- Если всё это действительно сон, - сказала старуха, будто продолжая прерванный мыслями Таты разговор, - то завтра ты проснёшься, и всё будет, как прежде. Если я сейчас обманываю тебя, то никакого вреда тебе причинить всё равно не смогу. Так чего же ты боишься?
Тата неуверенно взяла протянутый щуплой бабкиной рукой листок и уставилась на него. Она пыталась вчитаться в текст, но ничего не могла понять, почему-то глаза застилали беспричинные слёзы.
-Хорошо, - наконец сказала она, - я подпишу, - Только…. Только у меня нет ручки. – Тата растерянно смотрела на бабку, забыв свой страх, все свои опасения, ведь в её сердце всё сильнее разгоралось пламя надежды.
- Тебе она и не понадобится, - ответила старуха, ловко хватая Тату за руку. В следующую секунду она уже вспорола острым грязным ногтём венку на её запястье. Густая тёмная жидкость выступила из ранки и медленно потекла по коже. «Кровь», - как-то безучастно подумала Тата.
Тем временем бабка властно, но в то же время вкрадчиво сказала:
- Пиши, ну!
Тата окунула палец в собственную кровь и поставила закорючку-подпись на желтоватой бумаге контракта.
- Говори, чего хочешь! – услышала она новый приказ. Тата повернула голову и увидела старухино лицо – нос заострился и теперь напоминал клюв хищной птицы, шея удлинилась и стала тоньше, глаза потеряли своё блёклый оттенок, приобретя глубокий чистый чёрный цвет. Наверное, так темно бывает только в гробу.
Страх плавал в воздухе подобно тяжёлому приторному аромату. Тата знала, что сейчас произойдёт что-то страшное, непоправимое, но уже ничего не могла с этим поделать. Она сделала свой выбор, отступать слишком поздно.
Набрав в лёгкие побольше воздуха, Тата произнесла своё самое заветное желание:
- Хочу, чтобы Илья был жив и здоров.
Старуха улыбнулась, но улыбка напоминала животный оскал, затем она хлопнула в ладоши и радостно произнесла грудным, каким-то вовсе не своим голосом:
- Сделано. А теперь – пора отдавать долги.
Старуха достала из кармана тот самый мобильный телефон, сиявший в её руках голубым светом, и набрала всего три цифры: «666».
Тате показалось это забавным – слишком уж киношными выглядели действия старухи. Однако, присмотревшись внимательней, девушка обнаружила, что иных цифр на телефоне просто не было – только шестёрки.
Тата тяжело сглотнула, тем временем в трубке пошли длинные гудки.
Последнее, что Тата помнила – как её сердце забилось часто-часто, а на другом конце провода  кто-то снял трубку. 

***
С одной стороны улицы тянулся длинный, скучный дом, из тех, что были построены лет сорок тому назад. Чёрные провалы окон мёртво смотрели во двор. Ни в одном из них не было ни движения, ни проблеска ночника. Старый дом давно уже погрузился в сон, равно как и его обитатели, со всеми своими ежедневными проблемами и заботами, желаниями, страхами, мыслями.
С другой стороны улицы тёмными холмами вырастали из промёрзшей земли уродливые, крытые шифером гаражи. Казалось, будто это вовсе и не гаражи, а какие-то странные, огромные братские могилы.
Узкую дорогу, засыпанную снежной порошей, освещали с переменным успехом тусклые фонари, то вспыхивая, то вновь угасая. И в этом неровном, искусственном свете снежинки напоминали неизвестные человеческому миру драгоценные камни, холодными блестящими иглами прошившие серость асфальта.
Пугающая мёртвая тишина разлилась по сонной улице, но дрёма та была не спокойной и умиротворяющей, наоборот, - она заставляла сердце запоздалого прохожего биться чаще, заставляла ускорять шаг и настороженно оглядываться по сторонам.
А Илья шёл в полном одиночестве, глубоко засунув замерзшие руки в карманы пальто, не замечая ничего вокруг. Раньше он не ходил этим маршрутом один. Раньше он держал её за руку, и её маленькая нежная ладошка отдавала ему своё тепло.
Почему она оставила его? Как могла бросить его одного посреди этой зимы? Чёрт подери, да он бы всё отдал только для того, чтобы она была жива! Рядом с ним!
И когда эта мысль оформилась настолько чётко, что стала почти осязаема, мигающий во мгле фонарь – последняя ниточка, связывающая мир мёртвой улочки и внешний мир – погас. А вдали зажёгся голубой огонёк.
Илья сделал шаг вперёд.