Париж, 1924

Сегодня снег как-то по-особенному похрустывал под ногами, совершенно не нарушая общей атмосферы. На кладбище должно быть тихо.
В воздухе кружились маленькие снежинки, опускаясь на одежды и волосы четырех человек, которые шагали по главной аллее кладбища при церкви Мадлен. Мужчина, явно старше сорока лет, женщина, младше лет на пять. Резкие черты их лиц, лишь немного смягченные, были очень похожи, оба были красивы – хотя каждый по-своему. Не могло быть никаких сомнений, это были брат и сестра.
С ними были две девушки, одна лет пятнадцати, а другая постарше – не очень высокие, складные, весьма хорошенькие, хоть и не красавицы. Они существенно различались между собой – видимо, одна была дочерью мужчины, другая – женщины.
Все четверо были черноволосые, с яркими зелеными глазами, и все одеты в траур. Конечно, нельзя представить другого наряда для посещения могил своих родственников, однако эта четверка смотрелась уж очень траурно. Они молча и быстро шли, пока не остановились у трех могил, находящихся немного в отдалении от других. Надпись на средней гласила: «Кристин, графиня де Шаньи, 1854 – 1917. Возлюбленной жене и матери». Гравировка на правой сообщала зрителям, что здесь похоронен Рауль, граф де Шаньи, 1850 года рождения, умерший в 1819 году. Надпись снизу, на латыни, переводилась как «Воскресну».
Женщина, мужчина и девушки долго смотрели на могилы, прежде чем кто-либо решился заговорить. Первой тишину нарушила девушка помладше, очевидно, она не умела еще сдерживать свое любопытство.
- Мам, ты говорила, что дедушка и бабушка похоронены отдельно ото всех. Почему с ними еще одна могила?
Женщина тяжело вздохнула и покосилась на припорошенный снегом памятник.
- Почему здесь написано «Дайе»? – серьезно спросила старшая из девушек, наклонившись и проведя пальцем по четкой гравировке. – Пап, ты говорил, что девичья фамилия бабушки – Дайе. Как? – неожиданно вскрикнула она. – Что тут написано? Призрак Оперы… Тетя Марго? Папа? Что это значит?
Теперь вздохнул мужчина. Он и Марго переглянулись.
- Мишель, мы же привели их сюда, чтобы рассказать. – едва слышно проговорила Маргарита.
- Хорошо. Только без прикрас. – также тихо ответил Мишель.
- Вы знаете легенду о Призраке Опере? – начал он, повернувшись лицом к дочери и племяннице. Те отрицательно покачали головами.
- Что ж, значит, пришло время узнать. – прибавила Марго. – Возможно, то, что я скажу, Эвелин, Кристин, шокирует вас, но вы имеете право знать правду.
- То, что мы скажем. – поправил ее Мишель. Он прочистил горло и долго молчал, прежде чем решился сказать. – Дело в том, что отец мой и Марго не Рауль де Шаньи. На его могиле написано Эдгар Дайе, но никто не знает настоящей его фамилии. Однако многие парижане помнят трагическую историю, которая произошла в знаменитой Гранд-Опере.
- Гранд-Опере? – снова не вытерпела Эвелин. – Но она же сгорела!
- Эви, - недовольно сказала Кристин, - может быть, ты думаешь, что Гранд-Оперу построили сгоревшей?
Марго сжала руку брата, уже готового взорваться упреками – в высшем свете он был знаменит своей вспыльчивостью - и продолжила:
- Да, это произошло в Гранд-Опере. Как только ее построили, появилось множество легенд, связанных с ней. Слишком грандиозна была стройка, слишком велик замысел, слишком огромно здание, чтобы его не окружили различные слухи и домыслы. Причиной появления сплетен о Призраке Оперы послужило множество запутанных коридоров в Опере и огромные подвалы, где было подземное озеро… но почему было? Оно до сих пор есть там.
Кристин и Эвелин слушали, затаив дыхание.
- На протяжении всей «жизни» Гранд-Оперы в ней происходили странные случаи, и большинство из них связывали с Призраком Оперы, вымышленным, как считалось. Однако в последний год существования Оперы выяснилось, что Призрак на самом деле жил там…

* * *

Париж, 1871

Прошел почти месяц с того времени, как знаменитая Гранд-Опера погибла в огне пожара, а сплетни на этот счет все еще не утихли. Весь Париж, как того и следовало ожидать, был взбудоражен этой трагедией – в конце концов, столица лишилась лучшего своего театра – да что там столица! Весь мир знал об этом и сожалел вместе с коренными парижанами.
В последние дни  под этими закопченными и обгоревшими сводами не ступала ничья нога. Здесь побывали лишь мародеры, однако им нечем было поживиться. На следующий же день после пожара здесь побывало одиннадцать человек. Трое из них были принесены товарищами мертвыми – задохнулись в подвале. Дым и угарный газ выветрились оттуда далеко не сразу. Однако причиной того, что в Гранд-Оперу не ходил больше никто, была приобретшая небывалую популярность легенда о Призраке Оперы, который якобы не пропустил незадачливых искателей приключений в свое жилище. Некоторые рассказывали, что на пути к подземному озеру стоят ворота-решетки, видимо, опускаемые механизмом сверху. Никто не нашел способа поднять их, но все видели множество трупов там, в доме у озера… Люди, слушай байки, ахали, восхищались смелостью мародеров и ужасались жестокости Призрака, но… почти не верили. Сам факт существования Призрака был неоспорим – все о нем слышали, и все видели его на маскараде, а кто не видел – те безоговорочно верили. Но откуда могут быть в подвале трупы? Это уж слишком.
Только те, к кому не вернулись домой родные люди, бывшие в тот день на премьере «Дона Жуана торжествующего» в Гранд-Опере, знали страшную правду.
Большинство погибших в подвалах составляли солдаты, приведенные ловить Призрака Оперы, рабочие сцены и те танцовщицы кордебалета, которые отличались храбростью и безудержной тягой к романтике, приключениям и справедливости. Среди них была и Мэг Жири, лучшая балерина Гранд-Оперы, которая и повела весь честной народ мстить злому призраку.

Тихие шаги нарушили тишину, стоявшую в Гранд-Опере. Прошуршали складки черного плаща с белым подбоем, задевшие обломок дверного косяка, чудом уцелевшего в огне. Высокий, хорошо сложенный человек в распахнувшемся плаще, с капюшоном, накинутым на голову, шел по широкому коридору со слуховыми оконцами под потолком по направлению к артистическим комнатам. Случайный луч света выхватил из полумрака лицо. Левая его половина была довольно красива, правая же - закрыта черным платком.
Человек этот, очевидно, отлично знал все запутанные коридоры и переходы Гранд-Оперы – любой другой уже бы, наверное, потерялся.
Он быстро нашел ту комнату, что искал. Огонь не смог сильно изуродовать ее, по дороге в это крыло здания пламени почти нечего было пожирать. Обгорели деревянные панели, покрывающие стены, оплавилось зеркало, мебель превратилась в жалкие обломки, а от двери и вовсе ничего не осталось – но это было ничто по сравнению с тем, что было в главном зале, холле и подсобных помещениях.
Человек подошел к зеркалу и провел рукой в кожаной перчатке по его неровной, бугристой поверхности. Казалось, будто на зеркале застыли стеклянные слезы.
Человек откинул капюшон, обнажив голову с довольно густыми, черными, с частой проседью, волосами. Он взялся за край зеркала, не доходящий до рамы, и резко отодвинул его в сторону. Во все стороны брызнули осколки – неровное стекло не хотело входить в пазы, но грубая сила взяла вверх.
Путешествие по темному узкому коридору, где с потолка постоянно капало, а из щелей между кирпичами пробивался мох, заняло не более четверти часа. Гораздо дольше пришлось идти по винтовой лестнице, на одном из пролетов которой был спрятан выход в подземный проход на берег Сены. Однако человек в платке не торопился. Ноги в узких брюках и лаковых ботинках осторожно ступали по широким ступеням, словно человек боялся куда-то провалиться. Хотя бояться было нечего – он отлично знал, после какого пролета и в какой ступеньке спрятан люк ловушки…
В конце концов он преодолел все пролеты и по колено в воде дошел до решетки, которая остановила мародеров, прорывавшихся сюда. Открывшееся его взору зрелище было жутковатым – на клочке земли, от которого человека в плаще отделяли решетка и озеро, лежали трупы. Много трупов – человек двадцать или больше. Трупы были и в воде – молодая девушка в мужском костюме и с белой полумаской в руке покоилась у самой решетки. Другая рука держалась за решетку над водой, кожа была голубовато-сизого оттенка.
Человек созерцал эту печальную картину, переводя безразличный взгляд светло-зеленых глаз с одного трупа на другой. Прошло довольно большое количество времени, прежде чем он приблизился к бугристой стене и нажал на какой-то выступ, отчего решетка с тихим скрипом стремительно поднялась вверх. Рука светловолосой девушки бессильно упала в воду.
Человек в плаще прошел на островок, оглядывая разруху, что там царила. Все было разорено – канделябры со свечами опрокинуты, постель в виде раковины перевернута, все вещи раскиданы, все ткани, что были – порваны… Целым остался лишь орган, и человек, взглянув на него, вздохнул с облегчением – единственная дорогая ему вещь была в порядке. Очевидно, тем, кто учинил здесь разгром, уничтожать музыкальный инструмент показалось кощунственным.
Похоже, человек в плаще не хотел что-либо дальше делать здесь, так сказать, в присутствии трупов. Ему потребовалось три часа, чтобы перетащить в Сену сорок три человека, которые пришли сюда когда-то во время пожара, чтобы поймать его. Несчастные не знали, что решетки, которые пропустили их сюда, автоматически закроются сами через двадцать минут. Проход в зеркале, выходящий на улицу С., Призрак Оперы закрыл сам…
Все сорок три человека задохнулись от дыма. Огонь не дошел сюда, ему было нечего уничтожать.   
После того, как с неприятной работой по сбрасыванию трупов в Сену было покончено, Призрак Оперы, чьего имени никто не знал, вернулся в свой дом у озера и открыл тайник, расположенный под органом. В нем были деньги – те деньги, что платили ему когда-то директора Гранд-Оперы. Ему не было нужно столько, но директора должны были платить. Это символизировало его власть над ними. Это означало, что в случае чего им придется плясать под его дудку, и это неизбежно. Первые директора Гранд-Оперы это поняли – им потребовалось по одному повешенному рабочему сцены на каждого, чтобы понять, что Призрак Оперы не любит шутить. Самодовольные Андре и Фирмен предпочли не заметить настоящего хозяина лучшего оперного театра Парижа, и поплатились за это. Насколько знал Призрак, теперь они снова промышляли мусором – или металлоломом?
Ему нужны были деньги. Надо было на что-то жить, и самое главное – покупать розы для нее. Для самого дорогого человека на свете.
Второе, что ему было нужно – это его орган. И скрипка. Хотелось бы надеяться, что эти варвары если и нашли ее, то хотя бы не сожгли – с них станется.
Он сел на скамеечку перед органом, коснулся пальцами клавиш. Ре, ми, до, си-бемоль…  «Восьмая» пауза. Ре-ре-ми-ми-ми, до, до-си-бемоль… Дуэт Дон Жуана и Аминты…
Он сыграл этот дуэт от начала и до конца. Только петь было некому…
Белая маска лежала рядом, на подставке. Призрак Оперы снял платок и надел ее, скрыв жутковатую, красную, бугристую кожу правой половины лица. Как жаль, что больше никто ее не сорвет. Быть может, больше он никогда не почувствует прикосновения нежных пальцев, не увидит такие красивые глаза, не вдохнет запах густых кудрявых волос…
Но довольно хныкать.

Свадьба была совсем не пышная – не набралось даже сотни гостей. Кристин не хотела помпезности и шумихи, ей гораздо уютнее было бы на тихом семейном торжестве, но что поделаешь, если семья эта была не ее… Без гостей все равно обойтись не удалось. Даже такая свадьба не соответствовала статусу графа де Шаньи.
Потом была первая брачная ночь, бесконечные хлопоты, связанные с переездом в новый, только что построенный дом, выбор прислуги, которого боялась Кристин, и тихие семейные будни. Любовь Рауля не была пороховой бочкой, которая могла взорваться в любую минуту, как страсть Призрака Оперы, она горела ровно, словно пламя в очаге. Кристин было необыкновенно хорошо с Раулем, уютно, спокойно и… скучно. Светская жизнь требовала немалых сил – они ходили на званые обеды, ужины, небольшие балы каждую неделю, и все это однообразие очень быстро надоедало. Рауль говорил, что они должны соответствовать своему статусу графа и графини де Шаньи и, следовательно, общаться со всем высшим светом Парижа. Как выяснилось, семей, относившихся к парижской аристократии, было немало…
Рауль не хотел больше, чтобы его жена пела в опере. Кристин тоже не хотела этого – как она сама говорила, ей хватило всех событий, в которых она участвовала в Гранд-Опере. Однако она скучала по музыке, и Рауль видел это. При строительстве их дома он приказал устроить в ее комнате полную звукоизоляцию, чтобы его жена могла петь и подыгрывать себе на фортепиано в любое время дня и ночи, не мешая другим обитателям дома.
Кристин не знала, чем занять себя целыми днями. Все время читать книги, петь или заниматься рукоделием ей быстро надоедало, на кухню ее не пускала кухарка, прибираться и смотреть за домом не позволяла горничная, говорившая, что «не ваше это дело, мадам Кристин, делать все за слуг». Горничная, Катрин, любила свою хозяйку, но четко разграничивала обязанности свои и графини.
Первое время Рауль шутил на этот счет: «Вот будут дети, тогда ты узнаешь, что такое полное отсутствие свободного времени». Она и так знала, что это такое – когда шла подготовка к очередной премьере, Кристин, в бытность свою хористкой и балериной кордебалета, репетировала вместе с другими с утра до ночи.
Однако детей не было. Супруги, распаленные своей молодостью и жаждой наслаждений, чуть ли не ежедневно ночевали друг у друга в спальнях – по традиции муж и жена должны были жить в разных комнатах – но детей не было. Кристин боялась одновременно за себя и за Рауля – вдруг «по этой части» с кем-то из них что-то не в порядке? Так или иначе, когда на очередном обеде речь заходила о семьях и детях, оба они мрачнели, стараясь скрыть свое беспокойство.
У Кристин и Рауля не было друг от друга секретов, кроме одного.
Иногда она, идя по улице, видела в отдалении черную фигуру в белой маске. Как только графиня де Шаньи оглядывалась, фигура исчезала за углом.
Кристин так и не призналась мужу, что до сих пор получает розы – алые розы с черной ленточкой, аккуратно перевязанной вокруг шипастого зеленого стебелька. Иногда с розой приходила записка с тремя словами, написанными ровным каллиграфическим почерком с завитушками. Тремя словами, известными с древнейших времен. «Я тебя люблю».
Роза всегда оказывалась на подоконнике. Записка обычно валялась на полу. Кристин пришла к выводу, что они попадали в ее комнату через открытую форточку. Несмотря на свой страх перед Призраком Оперы, жалость брала верх. К тому же любой женщине приятно, когда ее так любят… Поэтому форточку Кристин никогда не закрывала.

Кристин томно потянулась, прикрывая глаза ладонью от ласковых лучей утреннего солнца, пробивающихся сквозь шторы. Дверь на небольшой балкончик была приоткрыта, видимо, Катрин не стала дожидаться, пока хозяйка проснется, чтобы проветрить комнату. Легкий сквозняк шевелил листы раскрытых нот, стоящих на подставке рояля. Вчера она играла до позднего вечера и даже не закрыла их. Страница перевернулась, и открылся заголовок: «Дуэт Дона Жуана и Аминты».
Кристин снова потянулась и села в постели. Кажется, сегодня именно тот блаженный день, когда ее и Рауля никто никуда не пригласил.
Она бросила взгляд на подоконник.
Последнее время Кристин начинала ловить себя на том, что ждет этих цветов, этих записок… Это немного пугало ее. Ей действительно хотелось получать их, хотелось, чтобы Призрак Оперы не забывал ее…
На подоконнике лежала роза. Тринадцатая роза за этот год.
Кристин вскочила и, не без внутренней дрожи, подобрала записку с пола.
Буквы, написанные явно дрожащей рукой, складывались в слова: «Я больше не могу без тебя жить. Я приду. Сегодня.» 

* * *

Париж, 1870

В Гранд-Опере стояла суматоха. Было пять часов пополудни. Сегодня была премьера оперы «Ганнибал», шла генеральная репетиция, почти костюмы были надеты, и никто уже не должен был снимать их. Балерины торопились на репетиции, швеи делали последние подгонки платьев, дошивали оставшиеся, устанавливались декорации для первого акта…
Карлотта, лучшая оперная певица во всей Франции, одетая в невообразимо помпезное красно-золотое платье, размалеванная хуже местных путан и с чудовищной конструкцией на голове, репетировала сцену с прибытием Ганнибала. Ее голос – первое сопрано – спокойно мог озвучить огромный зал Гранд-Оперы, рассчитанный на 2135 мест, перекрывая оркестровое «тутти»*.  Многие работники сцены и балерины кордебалета считали, что голос ее слишком резок и неприятен, различные «украшения» слишком часты и кажутся навязчивыми, а игра оставляет желать лучшего, однако публике Парижа нравилось.
- Послание… Послание от наших воинов, что отражают натиск Рима!
На сцену вышли одетые чуть менее вызывающе хористки.
- Веселые песни звучат, столы уже накрыли! Да здравствуют наши войска, что нас освободили!
Вступили мужчины.
- Пусть римское войско дрожит от звуков барабанов! Трепещет от наших шагов!
Весь хор оперы разошелся в разные стороны, бросая монеты перед выходящим вперед Пьянджи, ведущим тенором города, загримированным еще хуже, чем Карлотта.
- Жалует к нам сам Ганнибал!
Пьянджи заблеял своим козлиным голосом партию Ганнибала.
- Грустно увидеть, что моей стране снова грозят чудовищной мощью Рима.
За его спиной карлик Флико пародировал пафосные жесты Пьянджи. Дирижер Риэр прервал их.
- Господа, господа, я…
Договорить ему не дали пришедшие на сцену директор Гранд-Оперы и двое рядом с ним – низенький старик с кудрявыми седыми волосами и высокий усатый господин, чей вид полностью исключал наличие у него чувства юмора. В хоре послышались смешки и испуганные возгласы.
- Месье ля Фер, я репетирую… - негодующе начал Риэр, но директор не внял его мольбам.
- Месье Риэр, мадам Жири… - руководительница кордебалета, сорокалетняя дама с густыми волосами, заплетенными в косу, распекавшая балерин, обернулась. – Дамы и господа…
Теперь навострили уши уже все находящиеся на сцене, включая и самодовольную Карлотту.
- Прошу минутку внимания. Уже давно по городу ходят слухи о моей неизбежной отставке. Теперь я с уверенностью могу сказать, что все это – правда.
Его голос утонул в общем вздохе разочарования. Только Карлотта, обличающее ткнув в него пальцем, воскликнула: «Ага-а!»
- Я с большим удовольствием представляю вам новых руководителей театра Опера-Попюлэр**. – продолжал господин ля Фер, - месье Ришар Фирмен, - высокий надменный господин с усами поклонился, – и месье Жиль Андре. – старичок заулыбался и помахал всем рукой. Ему зааплодировали.
- Эти господа, как известно из газет, сделали состояние на мусоре. – спокойно проговорил директор.
- На металлоломе. – тихо поправил его Андрэ. Снова послышались смешки. Оглянувшись, он заметил одетых в чрезмерно откровенные костюмы балерин, которые подмигивали ему и кокетливо накручивали локоны на пальчики. Андрэ покраснел и отвернулся.
Директор пробормотал «Прошу прощения» и цыкнул на балерин. Те захихикали.
- Сегодня нам выпала честь представить вам нового покровителя Оперы, - начал Ришар. Закончил за него Андрэ:
- Виконта де Шаньи!
Все снова зааплодировали. На сцену вышел молодой человек очень приятной наружности, с милой улыбкой и светло-русыми волосами до плеч. Одет он был неброско, но со вкусом.
Мадам Жири услышала, как к ее дочери Мэг обратилась молодая и подающая надежды балерина и хористка Кристин Дайе – кудрявая темноволосая девушка с прелестным свежим личиком и огромными наивными голубыми глазами.
- Это Рауль! – взволнованно прошептала она. – Когда я была маленькой, мы жили у моря. У нас с ним были очень нежные отношения. Он звал меня крошка Лотти…
Кристин вся сияла. Видно было, что она рада видеть виконта.
- Кристин, он просто прелесть! – воскликнула Мэг в порыве чувств.
- Для меня большая честь поддерживать людей искусства. – обратился де Шаньи к присутствующим. – Особенно всемирно известный театр Опера-Попюлэр.
Карлотта, изобразив на лице приторную улыбку, подошла к нему и протянула руку для поцелуя. Рауль оправдал ее ожидания и прижался губами к покрытой золотой пудрой ладони.
- Господа, позвольте вам представить – Карлотта Гурдичелли, ведущее сопрано нашего театра.
Сзади послышались выкрики «браво». Свое восхищение Карлоттой выражали ее вечно пьяные помощницы.
В ответ на робкое покашливание ведущего «козлиного» тенора директор произнес:
- Позвольте представить, Убальдо Пьянджи!
Пьянджи поклонился. Рауль пожал ему руку.
- Очень рад, синьор. – сказал он. – По-моему, я мешаю репетировать. Я вернусь вечером, чтобы разделить ваш триумф.
Все хористки разом издали вздох восхищения: какой приятный молодой человек!
Карлотта крикнула «Чао!» и заявила Андрэ: «Он любить меня. Любить!».
Кристин грустно проводила взглядом виконта.
- Он не узнал меня. – сказала она Мэг. Та протестующе воскликнула:
- Он просто тебя не заметил! 
Кристин вздохнула. По ее мнению, лучше было заметить и не узнать, чем не заметить вообще.
Репетиция возобновилась с выхода рабынь в цепях. Кристин и Мэг побежали на сцену.
- Кто этот белокурый ангел? – спросил Ришар у мадам Жири, указывая на танцующую Мэг. Она действительно была лучшей балериной кордебалета, это признавали все. Ее талант и милая внешность «белокурого ангела» помогали ей не испытывать недостатка в поклонниках.
- Моя дочь, Мэг. – строго сказала мадам Жири. – Она прелестна, не правда ли?
- О да! – закашлялся Ришар. – А кто эта прелестница?
- Кристин Дайе. Очень талантлива, подает большие надежды. – отрапортовала Жири.
- Дайе? Она, случайно, не родственница знаменитого шведского скрипача?
- Его единственное дитя. Осиротела в семь лет. Она мне как дочь. – прибавила мадам, глядя, как загорелись масляные глазки Ришара. – Пожалуйста, отойдите в сторону, господа, вы мешаете моим девочкам.
Репетиция продолжалась. Однако уже через десять минут произошло то, чего все ждали: Карлотта закатила истерику по поводу того, что ей наступили на платье.
- Я ухожу! Слышите, ухожу! – заверещала она и потребовала дать ей ее любимую собачку, которая вечно гадила в реквизитную обувь и оставляла белоснежную шерсть на костюмах.
-Что нам делать? – плачущим голосом спросил Жиль Андре у ля Фера. Тот пожал плечами и сказал: «Обещайте ей звезды с неба, тогда она вернется».
Ришар и Андрэ бросились уговаривать ее.
- Мадам, как же мы без вас? Театр просто обречен, если вы уйдете!
- Я ухожу! – снова многозначительно объявила Карлотта, но остановилась.
- Как насчет арии Эллисы из третьего акта? – быстро спросил Андрэ, делая знак дирижеру. Тот горестно вздохнул.
Карлотта немного помялась.
- Если мой директор настаивает…
Ришар кивнул.
Карлотта бросила высокомерный взгляд на Риэра.
- Если моя дива желает… - обреченно пробормотал он.
- Желаю! – заявила Карлотта. Риэр дал знак оркестру начинать. Пианист начал играть вступление. Резкое визгливое сопрано снова зазвучало под сводами зала.
Внезапно раздался жутковатый скрип. Балерины из кордебалета и все хористки разом завизжали и в едином порыве отбежали назад. Огромный занавес оторвался от своих креплений в конструкциях над сценой и обрушился прямо на упивающуюся своим триумфом Карлотту. 

*Тутти – это момент, когда все инструменты оркестра звучат одновременно и, так сказать, максимально громко.
**Опера-Попюлэр – это театр (в данном случае – коллектив), для которого было построено здание, названное Гранд-Опера. Оба названия будут употребляться в тексте.